Сергей Иванович Романовский

Наука под гнетом российской истории

«Самолюбие и самомнение у нас европейские,

а развитие и поступки азиатские»

А.П.Чехов

Введение . Отправные точки анализа

Эта книга – не об истории научных открытий, она – о превратностях судьбы науки в России. Иными словами, акцент в ней не на когнитивной, а на социальной истории русской науки; причем в основе – не хронология, а анализ некоторых инвариантов, наиболее отчетливо влиявших на развитие науки в продолжение трех глобальных этапов российской истории: дооктябрьском, советском и постсоветском. Эти инварианты как бы фокусируют специфические «особости» эволюции отечественной науки. Именно поэтому они положены в основу нашего исследования.

Наука – это свобода поиска, свобода мысли, свобода духа, наконец. Без них она развиваться не может. Свобода же в любом ее проявлении всегда была органично противопоказана российской государственности. Перефразируя известный афоризм В.О. Ключевского, можно сказать, что государство российское крепло, когда душило свободу и его начинало лихорадить, когда свобода протуберанцами вырывалась наружу и терзала государственный монолит. Ясно поэтому, что российскому государству – на протяжении трех последних столетий его существования – наука, как бы дико это не звучало, была не нужна, она ему мешала. Государство лишь терпело ее как некий малозначимый интеллектуально – политический институт. Временное «взаимопонимание» возникало лишь в годы военного лихолетья, когда науку ставили под ружье и она выполняла требуемые политиками заказы.

С другой стороны, социальный анализ истории науки всегда был как бы изначально противопоказан русской ментальности, ибо возникала реальная угроза «обидеть» национальное самомнение русских людей. Ведь, хотим мы того или нет, русский народ подсознательно убежден в своей исключительности, более того – в своей особой мессианской роли. Мессианизм является содержательным ядром русской идеи. И хотя бóльшая часть населения предметно о ней ничего не знает, сущностные ее начала насквозь пропитали любого русского человека. Немаловажно и то, что из русской идеи вытекает и важнейшее следствие об особом пути России: она единственна в своем роде, ей не на кого равняться, ей не с кого брать пример; одним словом, Россия самодостаточна и в своих проблемах и в способах их разрешения. Чисто содержательные резоны подобная убежденность черпает и в специфической географии страны (Россия – европейская держава, хотя ¾ ее территории находятся в Азии), и, конечно, в истории (250 лет татарского ига превратили страну в своеобразного двуликого Януса: одно лицо с вожделением взирает на Запад, другое брезгливо и презрительно от него отворачивается). Можно отметить еще ряд специфических российских «особостей»: малая доля жизненного пространства при необозримой территории страны, крайне неравномерная плотность населения, ее пестрый национальный состав, резко выраженная полярность природно – климатических зон, приводящая к неравномерным начальным условиям для экономического и социального развития разных территорий.

Все эти специфические «особости» стали чуть ли не метафизическими (эмерджентными) характеристиками России, изначально трассирующими не просто особый путь ее развития, но и своеобычные условия функционирования важнейших национально-культурологических институтов, к числу которых, в первую очередь, следует отнести науку. «Московское ханство» (слова Г.П. Федотова), созданное после освобождения от Ига, впитало всю его атрибутику, сформировало особый менталитет нации (сила выше права). Поэтому корневая система российского государства прочно сидела в почве азиатских традиций, а крона этого необычного древа постоянно тянулась к европейской культуре, экономике и науке. Нужны были сильная воля и страстная целеустремленность Петра Великого, чтобы попытаться ослабить сдерживающие развитие страны традиционалистские корни, но и ему это не вполне удалось [1].

Эти же российские «особости» диктовали и особый путь развития страны – через эпизодические реформы, причем реформы «вдогонку», а потому неизбежно подражательные: перенималось то, что уже дало положительные всходы на Западе. При этом сознательно закрывались глаза на тот длительный путь эволюционного развития, который прошла Западная Европа, прежде чем у нее прижились те новшества, которые явились объектом реформаторского вожделения России. Понятно, что в первую очередь это касается науки, которую Петр Великий импортировал в Россию как обычный товар, он возжелал, чтобы наука стала прочной интеллектуальной подпоркой проводимым реформам, а страна как можно быстрее почувствовала от них реальную отдачу [2].. Но так бывает лишь в русских народных сказках. В реальной жизни итог другой: насильственная реформация приводила к тому, что экономическая, социальная и политическая системы оказывались разбалансированными. В результате делался неизбежный вывод о том, что реформы «не ко времени», их быстро сворачивали и страна вновь начинала лихорадочный поиск своего «особого пути». Так было и в первые постпетровские царствования, и после десятилетий «просвещенного абсолютизма» Екатерины II, и в заключительный период правления Александра I, и после великих реформ Александра II, и вслед за либеральными уступками Николая II, наконец, после семи десятилетий большевистской диктатуры.

Понятно, что подобная тактика саму русскую идею не по-шатнула. Более того – чем меньших конкретных успехов добивалась в своей реформаторской деятельности Россия, тем сильнее росла уверенность в ее особом пути. Не надо, мол, таращиться «на Европы», надо искать свой собственный путь. Одновременно крепло чувство национального самомнения. В такие периоды Европа становилась не объектом подражания, а жупелом противопоставления [3]. Не зря уникальный в своей парадоксальности В.В. Розанов заметил, что “только у прошедшего русскую гимназию и университет- «проклятая Россия»“ [4], а для остальных – добавлю от себя – «великая Россия», несмотря ни на что.

Итак, приходится признать, что фанаберия в крови у русского человека. Но проявляется эта мало привлекательная черта весьма своеобразно: не индивидуальной, а общенародной спесью, которую, как мы убедились, связывают через русскую идею с некоей национальной исключительностью. “Творческий потенциал нашего народа, – писал в 1946 г. академик П.Л. Капица Сталину, – не меньше, а даже больше других” [5]. Причем обосновывать подобные сентенции не требовалось, они принимались за аксиому. Ясно, что ниспосланная нам «исключительность» являлась и является неисчерпаемой подпиткой национального оптимизма, не покидавшего и не покидающего нас в годы самого страшного отчаяния. Она же явилась на редкость удачной почвой для взращивания «социального нарциссизма», он сознательно воспитывался десятилетиями самолюбования и самовосхваления. Эта «коллективная мания величия» служила моральной опорой людям, впервые в истории человечества начавшим плановое строительство «светлого будущего» [6].

Предметом почти языческого поклонения, единящей всех национальной святыней была и остается наша великая русская литературы, музыка и наука. И хотя уже упомянутый В.В. Розанов с искренней горечью заметил, что скорее всего русская литература «великая» от гнусной жизни нашей, а потому нам надо не кичиться ее величием, а озаботиться единственно важным, – чтобы сама жизнь человеческая стала великой, прекрасной и полезной, литература же “мож[ет] быть и «кой-какая», – «на задворках»” [7], – нас не изменить.