Зловонная волна нещадной борьбы с «безродными космополитами» подняла со дна всю тину и прежде всего привела к рецидиву извечной российской болезни – антисемитизму. Он в конце 40-х – начале 50-х годов разгулялся не на шутку. Еще Бердяев точно подметил, что “в основе антисемитизма лежит бездарность”. Так оно и есть. Самые никчемные, самые серые творцы советской науки и культуры с удовольствием напялили на себя псевдорусский кафтан из словесной патриотической шелухи и стали бичевать ею тех, кто еще пытался хоть как-то, не унижая достоинства, делать свое дело…

Любая борьба, развернутая коммунистами под любым соусом, всегда оборачивалась только одним: борьбой с мыслью, схваткой с разумом. И на переднем крае любой такой борьбы всегда оказывалась несчастная наука, ибо разум – как-никак – бытие науки. Лиши науку разума, обезмысли ее и она мгновенно перельется в иную форму – как бы науки. Противостоять этому безумию было практически невозможно. Оно было всеохват-ным. Единицы пытались как-то протестовать, еще немногие – «спасительно молчали», большинство же играло во все эти дебильные игры с чувством гордости, с раздутой грудью и высоко вскинутой патриотической головой.

Приведу лишь выборочную хронологию искренней заботы партии и правительства о расцвете советской науки и культуры за время агонии взбесившегося ленинизма.

В 1946 г. появились постановления ЦК ВКП(б): уже упоминавшееся “О журналах «Звезда» и «Ленинград»“, линчевавшее А.А. Ахматову и М.М. Зощенко; “О репертуаре драматических театров” (август) и “О кинофильме «Большая жизнь»“ (сен-тябрь).

В 1947 г. академик Г.Ф. Александров опубликовал книгу «История западноевропейской философии». Сталин, разумеется, ее прочел и усмотрел в ней коренной недостаток: историю академик изложил не с классовых позиций. Пришлось написать критическую статью и дружески попенять ученому. Такое внимание отца науки обязывало. Надо было немедля отрапортовать вождю, что советская философия не дремлет и готова поставить на место заблудшего академика, а заодно и прочих недоумков, предпочитающих Канта и Гегеля Марксу и Ленину. Цвет отечественной философии, академики М.Б. Митин, П.Ф. Юдин, П.Н. Поспелов не жалели сил, размазывая по марксистскому наждаку своих коллег. От отечественной философии и так в те годы оставалось лишь туманное воспоминание, его еще хранили некоторые философские старцы, а после дискуссии 1947 г. философия практически перестала существовать… [468].

13 ноября 1947 г. на заседании Ученого совета физического факультета МГУ космополитам был дан решительный бой [469]. Почвенниками, разумеется, были профессора классической советской генерации – они куда больше преуспели в общественной и партийной работе, чем в науке. На «космополитов» напустились профессора В.Н. Кессених, А.К. Тимирязев, А.А. Соколов. Били самых известных, самых даровитых – академиков В.А. Фока, Л.Д. Ландау, М.А. Леонтовича, профессора В.Л. Гинзбурга и др. За что? За обилие ссылок на иностранные работы, за то, что на международных конференциях делали доклады на английском языке, за членство в иностранных научных обществах, за работу в редакциях международных журналов, за публикацию незавершенных работ, разглашающих «государственную тайну» и т.п. Одним словом, такие помои стеснялись выливать на головы ученых даже в 1937 году.

Наконец, для наиболее несговорчивых ученых постано-влением ЦК ВКП(б) и Совета министров от 28 марта 1947 г. ввели так называемые «суды чести». Поначалу они устраивали разборки в Минздраве, Минторге и Минфине: публично боролись с проступками, ронявшими “честь и достоинство советского работника”. Но этого показалось мало. Решили расширить их сферу: публичные шоу ставились повсюду, даже в ЦК, где честь мог обронить, разумеется, только мелкий клерк.

Не осталась в стороне и наука. Здесь главным прегрешением считалась публикация в иностранной печати. 5-7 июня 1947 г. в одном из театров Москвы слушалось дело члена – корреспондента АМН СССР Н.Г. Клюевой и заведующего кафедрой гистологии МГУ профессора Г.И. Роскина. Грех их был страшен, замахнулись они на святое: эти горе – ученые возжелали напечатать в США свою книгу «Биотерапия злокачественных опухолей», изданную в 1946 г. в Москве. Суд коллег, надо сказать, наиболее беспощаден, ибо ими, помимо идеологического дурмана, движет еще страх и зависть. А суды эти были наделены широкими полномочиями – их решения могли передаваться в органы и обжалованию не подлежали. После упомянутого нами процесса на 10 лет осудили профессора В.В. Парина, как пособника преступления своих коллег, сняли Министра здравоохранения Г.А. Митерева, а ЦК ВКП(б) осенью 1947г. специально по этому «делу» принял «закрытое письмо», оно должно было подстегнуть и активизировать другие суды. Тактика гениальная: кто усомнится в заботе партии о науке и научной интеллигенции? – ведь ученых судят ученые. Им виднее, кто уронил честь и достоинство и они сами очистят свои ряды от ненужных отбросов.

21 октября 1947 г. суд чести выбрали и в Академии наук. На этом заседании с правом решающего голоса присутствовало около 1300 человек и среди них десятки выдающихся ученых, вынужденных участвовать в этом навязанном им действе. С докладом «О достоинстве советского ученого» выступил академик С.И. Вавилов [470]. Как водится, приняли обширную резолюцию. В ней осуждалось “низкопоклонство перед Западом”; вождя, друга и учителя советских ученых товарища Сталина заверили, что “весь коллектив Академии наук” беспременно выполнит любое его указание…

1948 год знаменит особо. Это год сессии ВАСХНИЛ и постановления ЦК ВКП(б) “Об опере В. Мурадели «Великая дружба»“.

Генетика – одна из немногих наук, в развитии которой русские ученые еще в 20-х годах добились впечатляющих успехов. Но она слишком сложна для восприятия “народными академиками”, к тому же оперирует понятиями, вовсе им чуждыми – гены, хромосомы, мутация. Зачем весь этот буржуазный бред, когда советские люди нуждаются в хлебе уже сегодня и советские аграрии, вооруженные самым передовым в мире мичуринским учением, обеспечат хлебом страну «без ген и хромосом».

Сталину подобная логика показалась более чем убедительной. Он вообще считал, что в науке все должно быть ясно и неучу. Дал добро на творческую дискуссию о путях развития советской биологической науки.

В августе 1948 г. она состоялась. Пути были очерчены четко: “вейсманистам – морганистам” – на Колыму, а “мичурин-цам” – на университетские кафедры и в академические кресла.

… В 1939 г. еще дозволялось критиковать Т.Д. Лысенко. В одном из номеров «Социиалистического земледелия» за тот год на Лысенко наклеили ярлык «ламаркиста». 19 марта 1939 г. Вернадский отмечает в дневнике: “Это правда, но удивительно, что ламаркизм или дарвинизм могут являться мерилом политичес-кой благонадежности” [471]. Вернадский этого не понимал, зато Лысенко усвоил быстро и сам стал щедро развешивать подобные бирки на всех своих идейных противников. А чтобы им было неповадно подавать ответные реплики, он теперь ссылался на мнение ЦК, а то – и самого товарища Сталина. Этот аргумент убивал наповал, иногда и в прямом смысле слова.

Прием оказался заразительным. О.Б. Лепешинская, решившая заняться научной работой, когда уже следовало получать пенсионное пособие, на мелочи не разменивалась [472]. Ей было некогда ими заниматься. Она с налета ворвалась в науку и, разумеется, только на основе марксистско – ленинской методологии и творческого использования идей Лысенко сразу ошеломила видавших виды биологов: она установила, что клетки “ро-ждаются из живого вещества”. Все так и остались с раскрытыми от недоумения ртами, ибо старая большевичка в 1952 г. заявила ученым, что рукопись ее основополагающего труда «Происхож-дение клеток из живого вещества» прочел и одобрил т. Сталин. Теперь, мол, дело за вами. Одобряйте и вы. И одобрили. Хотя прекрасно уже тогда было ясно, что это классический параноидальный бред недоучки. Но трактовать происхождение клеток не по Лепешинской было равносильно агитации против советской власти.