Во-первых, и биология и геология, являясь науками фундаментальными, имели в то же время самый непосредственный выход в практику: первая обеспечивала теоретический фундамент сельскохозяйственного производства, вторая – давала минеральное сырье промышленности. Но у биологов, помимо генетики, появилась альтернативная «теория» подъема урожайности – учение Лысенко о яровизации, а у геологов конкурирующих методов поиска месторождений полезных ископаемых не было.

Во-вторых, у биологов объявился невиданный ранее лидер – человек малообразованный, но лишенный каких-либо комплексов сомнения, к тому же свое “учение” он как бы вывел из марксистско – ленинской философии, сделал его классовым, что не могло не тронуть души большевистских вождей. Одним словом, появилось то, что в дальнейшим было названо «феноменом Лысенко». В геологии также проклевывался подобный лидер, академик И.М. Губкин, но в его распоряжении не оказалось геологического “вейсманизма – морганизма” (тектонике литосферных плит повезло родиться на 30 лет позднее), он не мог по этой причине свое «учение» строить на отрицании «буржуазной лженауки», а был вынужден подавать его в чистом виде. Поэтому, хотя ему и удалось прибрать к рукам значительную долю геологической службы, стать единоличным фюрером геологии он не смог. К тому же его “учение о происхождении нефти” было вполне осмысленным в отличие от «учения» Лысенко. И хотя геология не осталась в стороне, ей также навязывали решение научных проблем с позиций диалектического материализма, все же основная масса ученых делала свое дело, используя диалектику лишь как полувоенный френч, который приходилось надевать, чтобы не выглядеть научными бомжами в коммунистической стране. Репрессии, как и повсюду, косили ученых, но саму науку обезмыслить не удалось.

…После окончания Отечественной войны процесс обезмысливания науки продолжился, но имел он совсем иную подоплеку, чем ранее. Простым людям – и ученым в первую очередь – решили наглядно продемонстрировать неоспоримые преимущества всего советского: образа жизни, моральных ценностей, культурных и, конечно, научных достижений. Власть поняла главное: воины – победители, “прошагавшие пол-Европы”, воочию увидели иную жизнь и они могли начать сравнивать. А это было чревато. Поэтому большевики решили просто: для прославления всего советского использовать сам факт победы (раз победили фашизм – значит наши ценности выше), от остального мира изолироваться крепче прежнего и начать внушать советским людям патриотическую гордость за свою социалистическую родину. Так началась невиданная по своему размаху и примитивизму кампания по борьбе с космополитизмом и с преклонением перед иностранщиной.

Все свое возносилось до небес, все «оттуда» либо игнорировалось, либо сознательно извращалось. Понятно, что в науке к идеологическим клише довоенных лет, извратившим сам характер научного поиска, добавилась сознательная подтасовка фактов, идеальная возможность сведения счетов с более талантливыми коллегами и, конечно, оголтелый антисемитизм, ибо ярлык «космополит» просто эвфемистически замещал привычное русскому уху слово «жид».

Борьба с низкопоклонством оказалась материей двусторонней. Одна сторона материи – это абсолютное превосходство во всем советского строя. Превосходство априорное, аксиоматическое. Доказывать ничего не требовалось, надо было знать это и презирать все иностранное. Кто сомневался, на того мгновенно надевался шутовской колпак «низкопоклонца перед Западом». Оборотная сторона той же материи имела некоторое содержательное обоснование. Успешно продвигался невиданный по размаху атомный проект, и власти решили рассуждать по аналогии: раз с таким сложнейшим делом мы справляемся своими силами, то уж в какой-то там генетике и вовсе обойдемся без “вейсманистов-морганистов”. И, разумеется, изничтожим подброшенные «оттуда» буржуазные лженауки – кибернетику, социологию и пр. Коли ученый будет щепетильничать, непременно станет доискиваться до западного первоисточника и обнаружит, что идея оказывается «буржуазной», значит он – не советский патриот, он – космополит. Даже так – безродный космополит.

И пошло. И поехало…

Уже в печально знаменитом постановлении ЦК по поводу журналов «Звезда» и «Ленинград» говорилось, что советским людям чужд “дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада” [466]. А раз чужд, значит наносен, значит его можно и нужно соскрести и вымести.

Борьбу с низкопоклонством начали размашисто, она стала идеологической доминантой всех сфер деятельности. Если раньше партийные установки как бы нанизывались на центральную концептуальную базу науки, то теперь дошло до прямого искажения и подлога научных фактов. Науку замусорили так, что историческую истину в ней стало разглядеть невозможно. “Самая передовая и самая прогрессивная в мире советская наука” стараниями борцов с низкопоклонством была списана мировой цивилизацией в отходы научного прогресса. Раз СССР считает, что он – родина слонов, пусть себе тешится.

Возможно, ученые и понимали в душе, что все это – не более, чем очередная партийная дурь. Но страх, посеянный годами взбесившегося ленинизма, так прочно укоренился в душах, что к этой дури они отнеслись вполне серьезно и втянулись в беспощадную войну с космополитами. Причем многие отдавались этому делу с душой, они искренне верили в то, что делали, ибо подобное «творчество» не требовало мозговых усилий и люди в научном отношении бездарные легко могли на этой «патриотической волне» стать и докторами наук и академиками. А «низкопоклонцам» ничего не оставалось как слушать, соглашаться и каяться.

Любопытно следующее. Борьба с космополитами была не более чем политической кампанией, она озвучивалась и подавалась в нужной патриотической тональности только для масс. Когда речь заходила о делах серьезных, связанных с работами на военно – промышленный комплекс, то там подобный «па-триотический зуд» не только не поощрялся, за него даже наказывали. В военно – технической сфере надо было не презирать западное, надо было брать у них все лучшее, а затем, понятное дело, выдавать за свое.

Так, академика П.Л. Капицу 17 августа 1946 года постановлением Совета министров, подписанном Сталиным, сняли с должности начальника Главкислорода и директора Института физических проблем, в частности за то, что он занимался “только экспериментальной работой и своими установками, игнорируя лучшие заграничные установки и предложения советских ученых” [467].

В этом деле выявилась, кстати, еще одна чисто российская «особость». Когда делается что-то крайне нужное и, что важно, срочное, то чиновничество начинает бояться инициативы и всячески глушит собственное творчество тех, кому поручено это дело. А вдруг не получится? А вдруг наше будет хуже? Так и в деле Капицы. Он шел в деле получения жидкого кислорода своим путем. Тут же нашлись доброхоты и завалили письмами-доносами Берию. За Капицу взялись всерьез. Но получился характерный курьез. На Западе знали работы Капицы, ценили их и разработанную им технологию применяли у себя, причем даром. Получилось, что там делали «по Капице», а Капица – под домашним арестом за то, что не копировал западный опыт, а шел в науке своим путем. Такие вот чудеса.

Итак, в 1946 году был дан старт борьбе с низкопоклонством. Жданов стал учить хорошему литературному вкусу, Сталин занялся вопросами языкознания, а весь ЦК вдруг так сильно возлюбил самую передовую в мире советскую науку, что отечески попенял не знающим себе подлинной цены ученым за низкопоклонство перед Западом, за излишний космополитизм. В науке стали очень популярны дружеские дискуссии, после которых одна из сторон пополняла бараки ГУЛага, где доучивалась и перековывалась.

У Сталина и его интеллектуального окружения на все доставало времени. Дел, ведь, после войны особых не было и можно было почитывать журналы, слушать оперы, смотреть фильмы да щедро раздавать направо и налево ценные указания. Не зря Сталина величали “корифеем советской науки”. Только подлинный корифей энциклопедических познаний мог с равным успехом разбираться и в генетике и в западноевропейской философии. Нашего корифея интересовало все, ничто не могло ус-кользнуть от его всевидящего зрака.