— Не лучше, Антон Иванович. Не лучше. Я доверяю Жизнь наших раненых генералу Маркову.

Он сидел на походной табуретке шагах в двадцати от изъезженной, истоптанной разбитой дороги, по которой двигались, тарахтели, скрипели повозки, с грохотом въезжавшие на бревенчатые мостки, и далее переправлялись на паром. Ржанье лошадей, крики и матерщина обозников, стоны раненых, грязно-коричневая пыль, дымящаяся над землёй... Куртку и папаху Марков сбросил, Георгиевский крест серебрился на измятой гимнастёрке. Солнце шло к закату, било в спину и рассыпало по реке мириады трепещущих алых гребешков. Справа, в низине поймы, сверкала другая, неподвижная река — там ещё не сошла вода после разлива.

Долго сидеть он не мог — вскакивал, кричал на обозных, размахивал нагайкой. Увидел повозку, на которой сидели трое офицеров, курят, смеются. У одного, правда, рука на перевязи, у другого — наклейка на щеке. Марков мог бы ординарца послать, но вскочил сам. Закричал:

   — Эй, ты, белая кобыла! Съезжай с дороги!

   — Ваше превосходительство, — забормотал обозный, — да мы ж Корниловского полка...

   — Что, твою мать? Хочешь нагайки попробовать? Приказ: только тяжелораненых. А ты кого везёшь?

Подошёл ближе, лицо прапорщика, не имевшего признаков ранения, показалось знакомым, что-то напоминало.

   — Дак мне сказано... — продолжал оправдываться возчик.

   — Ваше превосходительство, Сергей Леонидович, мы не претендуем, — сказал улыбающийся прапорщик, и Марков его узнал: «Не вспоминайте меня, цыгане...», вспомнил и разговор по душам.

   — Прапорщик Гуль, как ваша нога?

   — В Екатеринодаре думаю гулять. Там, говорят, сады. Мы не претендуем на первую очередь. Подождём, пока тяжёлых перевезут. Ведь так, господа? Съезжай-ка, друг. Выполняй приказ.

   — Туда, в кусты, — сказал Марков, — там уже стоят некоторые торопливые. А с палочкой можете, прапорщик?

   — С костылём наловчился.

   — Приходите вечером к батарее. Видите там, у разлива? Меня пригласили на мамалыгу, а я вас приглашаю.

   — Благодарю, ваше превосходительство. Почему на мамалыгу?

   — Здесь же хлеба нет — аулы. Приходите к заходу солнца.

Великий покой заката, покрывшего малиновым шёлком широкий плёс, задымившего туманом обрывы правого берега, нарушала отдалённая канонада. Гуль попрыгал, опираясь на костыль, направился вдоль дороги, навстречу неиссякаемому потоку повозок, телег, бричек, даже карет. Переправа продолжалась. Проехала бричка с барышнями Энгельгардт. Такие же ухоженные, причёсанные, в тёмных дорожных платьях. Узнали его, приветливо помахали.

Добрался до залитой лощины, шириной, наверное, не меньше Кубани. Здесь дорога превращалась в грязное месиво. Опять вязли повозки, матерились обозные, хлеща лошадей, истерически ржали кони. С тяжёлым вздохом Гуль понял, что не дойдёт до батареи. А там, на просторном лугу стояли распряжённые повозки, зажигались костры, сновали люди, в стороне паслись лошади. Цыганский табор.

Четыре пушки с чехлами на стволах и на затворах стояли неподалёку на лугу аккуратной цепочкой. Чуть в стороне горели костры и толпились чёрные шинели. А вот и песня цыганская:

Жаль, что прапорщик Гуль не там.

Генерал принёс с собой полбуханки хлеба, поделился с артиллеристами, с Миончинским. Интеллигентный красивый молодой человек, ещё и тридцати нет, а Марков его другой раз в бою кроет по-всякому.

   — Дмитрий Тимофеевич, вы лучший артиллерист из тех, кого я знал. Господа, предлагаю тост за вашего командира.

   — Ура! — первым закричал Ларионов, и все подхватили.

Подняли кружки, стаканы. Закусывали в основном кукурузным тестом, но некоторые раздобыли яичек и сальца.

   — Так стрелять, как вы, не научат даже в нашем любимом родном Михайловском училище, — продолжал Марков осыпать комплиментами командира батареи. — Здесь нужен природный талант.

   — Благодарю за добрые слова, Сергей Леонидович. Я просто стараюсь как можно лучше исполнить свой долг. Жаль, что приходится стрелять по русским людям.

   — Большевики раскололи Россию. Они внушили забитому, уставшему от войны народу, что мы — офицеры, дворяне — их заклятые враги. А ведь у нас, кроме службы родной России, защиты страны и народа, ничего больше в жизни нет.

Молодёжь захмелела, развязались языки. Брянцев пробрался ближе к генералу.

   — Сергей Леонидович, я ещё не рассказал вам, что нашёл того большевика, Линькова, и свершил правосудие. Он был начальником бронепоезда под Георгие-Афипской. Я его — штыком. А в Ростове он меня хотел арестовать и под расстрел.

   — Значит, нет больше Линькова? — Марков задумался, вспомнил. — Я его знал ещё с Русско-японской. Потом в Бердичеве... Да. Он был убеждённый. Но как будто начал прозревать, когда большевики пол-России немцам отдали.

Ларионов тянул Брянцева за рукав.

   — Федя, все знают, что ты герой, но есть дело поважнее.

   — Чего ты, Виктор?

   — Она тебя ждёт.

У соседних костров послышались крики, похожие на победное «Ура». Кто-то прибежал оттуда, и прозвучало радостное: Екатеринодар взят! Марков недоверчиво покрутил головой, прислушался, сказал:

   — Дай-то Бог. Кажется, артиллерия замолчала.

   — Темнеет, — сказал Миончинский. — Красным, конечно, снарядов не жалко, но...

   — Дай-то Бог, — повторил Марков. — Среди них есть люди, верящие в своё дело. Я знал одного. Это о нём рассказывал прапорщик. И вообще начиналось всё неплохо. Я, помню, радовался, что у нас будет конституционная монархия. Вот республику в России не представляю: не те люди. Никаким выборам не поверят, в одного человека поверят. Как раз год назад, весной всё начиналось. Мы, офицеры, думали, что благодаря революции с большим успехом будем продолжать войну вместе с союзниками и победим. Я вместе с членом Петроградского Совета ездил наводить порядок в Брянск, где взбунтовался гарнизон. Там арестовывали офицеров, устраивали погромы. Я несколько раз выступил там перед военными депутатами в Совете и сумел убедить их освободить арестованных офицеров и принять постановление о восстановлении воинской дисциплины. Но тогда взбунтовавшимся солдатам даже Совет был не указ. Несколько рот с оружием направились на вокзал, чтобы расправиться со мной, с депутатом из Петрограда и с другими офицерами. Ночью собрали митинг, толпа солдат требовала нашей крови. Я начал говорить, вернее, кричать. Совершенно без подготовки, как-то интуитивно говорил. И это спасло нас. Я выкрикнул тогда совершенно случайно, без всякой логики: «Если бы тут был кто-нибудь из моих железных стрелков, он сказал бы вам, кто такой генерал Марков!» И какой-то солдат объявил, что он служил в 13-м полку. Тогда я спрыгнул с трибуны, пробился к этому солдату, схватил его за ворот шинели и сказал: «Ты? Ну так коли! Неприятельская пуля пощадила на фронте, так пусть покончит со мной рука моего стрелка!» Толпа пришла в восторг. Мне уже кричали «Ура!», и я спокойно уехал.

   — Я бы не смог так говорить с толпой, — сказал Миончинский.

   — И я не знал, что смогу так говорить. Все мы не до конца знаем себя. Когда я читал лекции в Академии о принципах ведения наступательного боя, разве мог предположить, что буду командовать так, как приходится в этом походе? А по-моему, в Екатеринодаре ещё бьёт артиллерия. Как на ваш артиллерийский слух, Дмитрий Тимофеевич?

   — Пожалуй, — согласился Миончинский.

Подтверждая догадки генерала — мягкий конский топот по лугу: лёгкая рысь. Всадник спрыгнул с лошади, крикнул:

   — Здесь генерал Марков?

   — Ко мне, капитан! — скомандовал генерал и объяснил: — Это мой офицер связи с той стороны.

Марков поднялся и пошёл навстречу офицеру. Выслушав негромкий доклад, вернулся к костру. Колышущийся свет мгновениями падал на лицо генерала, только что живо менявшееся по ходу воспоминаний, а теперь покрытое непонятной маской, то ли сердитой, то ли просто скрывающей истинное отношение к услышанному. Вполголоса генерал пробормотал что-то с матерщиной Миончинскому, потом рассказал, чтобы слышали все: