— Чёрт знает что! Екатеринодар, конечно, не взят. Без нас не возьмут, а мы тут у костра греемся. 2-я бригада гнала большевиков до самого города, а потом остановилась в трёх вёрстах от окраины, отдохнула и... зашагала обратно в Елизаветинскую — ночевать с комфортом, в тёплых хатах. Моему офицеру связи командир бригады генерал Богаевский объяснил, что не имел приказа командующего атаковать город, а если бы всё-таки штурмовал и взял, то не сумел бы удержать без поддержки. То есть без нас. Чёрт знает что...
Артиллеристы поддерживали недовольство генерала: там сражаются, а у нас четыре орудия в чехлах, потом явимся к шапочному разбору, и над нами будут смеяться.
— Как вы полагаете, Сергей Леонидович, почему командующий не приказал Богаевскому атаковать город? — спросил Миончинский.
— Это знает только командующий.
— Но вы же догадываетесь.
— И вы догадываетесь, Дмитрий Тимофеевич.
— Вам доложили, какой полк там был в авангарде?
— Партизанский полк — Казанович. А Корниловский в дневном бою понёс значительные потери и не мог продолжать наступление.
— Вот всё и понятно. Не так стояли фигуры на шахматной доске.
— Война — не игра и не предмет для сплетен, Дмитрий Тимофеевич. Я вот ударился в воспоминания и хочу вам рассказать, как в те времена, весной 1917, едва не прослыл убийцей...
Ларионов торопил Брянцева: нас ждут, но тот оттягивал желанный и жуткий момент своей жизни: «Давай ещё послушаем генерала. Она же сказала в полночь».
— ...Выбрали меня в офицерский комитет, — продолжал рассказывать Марков, — потом мы организовали офицерско-солдатский комитет 10-й армии и местного гарнизона. И тут началось. Один демагог прапорщик сместил с должности командира 2-го Кавказского корпуса и назначил на его место генерала Бенескула. 445-й полк не захотел ехать на позиции... Я разбирался, уговаривал, ещё надеялся, что всё можно наладить. Генералу Бенескулу сказал всё, что надо сказать человеку, пошедшему на поводу у бунтовщика-демагога, разваливающего армию. А он покончил самоубийством. Офицеры обрушились на меня, и впервые в жизни я услышал, что я — убийца. Что же? Пришёл на огромное сборище — все комитеты и ещё какая-то публика. Заявил, что я убийца, и просил судить меня. Но солдаты и офицеры приняли другое постановление, в котором говорилось, что я поступил как честный солдат и генерал. Да. Тогда я ещё верил, что можно служить в русской армии и воевать. Даже, помнится, в своём дневнике записал: «Я верю, что всё будет хорошо, но боюсь — какой ценой? Мало говорить — война до победного конца, но надо и хотеть этого». Но вскоре всё стало понятно. Фронт специально разваливают, помогают не революции, а немцам, чтобы те победили. Я был начштаба у Деникина — он командовал, как вы знаете, Юго-Западным фронтом. Штаб находился в Бердичеве — там нас и хотели убить за то, что мы телеграммами поддержали Корнилова. А как было не поддержать, если июньское наступление провалилось только из-за развала армии большевиками. Части, где сохранилась дисциплина, успешно сражались. Например, Преображенский полк — им командовал Кутепов. Вот так, Дмитрий Тимофеевич: за то, что мы сражались за победу России над врагом, за русскую славу, нас самих объявили врагами и сумели убедить в этом солдат, мужиков, рабочих. И приходится нам убивать русских людей, и русские же люди убивают нас.
— Жиды! — злобно пробасил капитан Бахманов, успевший крепко выпить. — Захватили Россию, развалили и продали немцам. А русского дурака...
На него зашикали, соседи толкали — неприлично так при генерале, но тот отмахивался и продолжал:
— Русский дурак пошёл за ними грабить награбленное! У них всё по плану. Читайте «Протоколы сионских мудрецов». Спросите у Борьки Суворина...
— Господа! — громко воскликнул Марков, словно и не слышал выходки пьяного офицера. — Не пора ли нам спеть?
— Пора! — поддержали артиллеристы. — Цыганскую!.. Соколовский хор у Яра!..
— Наш командир не любит три вещи, — сказал Ларионов другу. — Ты, Федя, должен знать. Он не любит ночные бои, обозников и погромы. Двигаем под песню. Пора. Тимофеич разрешил до утра, но у нас утро рано начинается.
— Понимаешь, Витя, если бы...
— Понимаю: любовь, память о ней и прочее. Какая любовь, Федечка? Завтра — на тот берег, а там, слышишь, грохает. 18 вёрст, а слышно — шестидюймовки, наверное. Одно мгновение — и нет тебя. Так и исчезнешь девственником. Или думаешь, что тебя за это в царство небесное возьмут? Людей убивал? Даже штыком колол, а к женщине боишься идти.
— Да нет, Витя, я так... А ты видел во 2-й бригаде Вавочку?
— О ней и не мечтай. Она у них святыня. Не то что дотронуться — выразиться при ней нельзя. Прибьют или на дуэль вызовут.
Ларионов уверенно лавировал между костров и повозок. Где-то укладывались спать, где-то уже спали, у некоторых костров говорили о том, как всё будет после взятия города. Вдруг опять возникло победное «ура» и крики «Екатеринодар наш».
— Как они ждут! — сказал Ларионов. — Верят любому слуху. Мы-то знаем, что без Маркова, без нас Екатеринодар не возьмут.
Отошли шагов на пятьдесят от последнего костра, и перед ними открылись две аккуратных палаточки с красными крестами над завешенным входом.
— Кто в теремочке живёт? — спросил Ларионов.
— Красная шапочка, — ответили женские голоса.
— Серые волки пришли.
В палатке две молодые женщины. Одна — Клавдия — для юного прапорщика Брянцева. Смотрела она на него с лёгкой насмешкой — прикрывала хохотком некоторое смущение, румянцем выступающее на лице, обветренном походами. Спирт, разбавленный вишнёвой настойкой, — «Шампанское урожая 1918 года», — сострил Виктор и предупредил, что его приятелю одну каплю: «Не пьянствовать сюда пришёл». Брянцев краснел и молчал.
— Ой, мальчики, кого мы сегодня видели! — воскликнула Клава, разряжая неловкость. — Самого Родзянко. Такой импозантный, ироничный. Мы отдыхали на лугу, там братья Суворины были, ещё петроградцы, многие, а он подъехал на прекрасном вороном и таким густым артистическим басом: «А что за трупы здесь лежат? A-а! Это Родзянко и другие контрреволюционеры!..
И громко захохотал.
Опять в ночи загромыхала канонада — далеко вода разносит раскатистые звуки. У костров ещё спорили, какую власть лучше установить в России, когда после Екатеринодара возьмут Москву. Кое-где пили и пели: «Словно звёздочка ночная, в полутьме горит костёр...»
Многим не спалось в эту ночь. До зари не заснули Федя и Клава, ритмичные вздохи любви раскачивали палатку.
Она говорила: «Какой ты ещё мальчик. Дай я поцелую тебя так, что будешь всю жизнь помнить этот мой поцелуй...»
В полночь Корнилов ещё не спал. Приказ о завтрашнем наступлении был подготовлен и лежал на его столе, но командующий в раздумье расхаживал по комнате, останавливался у стола, уже решался сесть я подписать, но вновь „.^отходил к окну, пытался разглядеть звёзды над занавеской, снова шагал и думал. Конечно, любой командир значат, что атаку можно начинать лишь после того, как сосредоточены все войска и готовы для боя, а у него треть армии На левом берегу. Романовский осторожно, в виде вопроса, намекал, что можно повременить, марковцы за ночь могут переправиться... Все кончали Академию Генштаба. И Деникин. Тот знает, что по всем правилам военной науки необходимо собрать всю армию, прежде чем начать решительное наступление. Знает, но молчит.
Но красные беспорядочной толпой бежали от 2-й бригады. Правда, полк Неженцева понёс большие потери. А этот полк сегодня главный — он первым войдёт в город. В приказе: «Корниловский Ударный полк — наступать левее Партизанского полка в направлении Черноморского вокзала и далее к центру города...» Утром надо дать ему подкрепление — юнкеров-добровольцев. Или молодых кубанцев, записавшихся в армию. И принять особенные меры для предотвращения больших потерь. Корнилов решительно подошёл к столу, подписал приказ и задумался.
