Когда они приехали в Сити, улицы были почти безлюдны. Встречные мужчины шли, завернувшись в плащи до носа и низко надвинув шляпы от холодного ветра. Мокрые тощие собаки и зачуханные кошки забились в подворотни. Сточные канавы, проложенные посредине улиц, превратились в бурные потоки, по которым стремительно неслась вода и нечистоты.

Мальчик помог Эмбер сойти с лошади и проводил ее в дом. Она бросилась в комнаты, мокрые юбки хлопали по ногам, намокшие пряди волос змеями свисали по плечам, она походила на водяную ведьму. Эмбер пробежала через холл, ни на кого не глядя, хотя многие с изумлением проводили ее взглядом. Она бегом поднялась по ступенькам, потом — по коридору и ворвалась в свою комнату с истерическим криком:

— Льюк!

Ей никто не ответил. Комната оказалась пуста, кровать незастелена, и повсюду — следы торопливых сборов. Ящики комода выдвинуты и пусты, шкаф с ее одеждой раскрыт и тоже пуст, туалетный столик чисто вытерт. Со стен исчезли даже зеркала, недавно купленные ею. С камина пропали серебряные подсвечники. В красивой позолоченной клетке одиноко сидел попугай и, наклонив голову, с любопытством глядел на нее. На полу Эмбер увидела сережки, которые Брюс купил ей на ярмарке, там в деревне. Сережки явно отбросили с презреньем, как мусор.

Эмбер стояла, онемевшая от горя, ошеломленная от вероломства и беспомощная. Но даже теперь она ощутила чувство облегчения и была рада, что избавилась от них, от всех троих: Льюка, Салли Гудмен и простой маленькой Онор Миллз. Эмбер медленно подняла руку и вынула из волос шпильки. На концах каждой блестел золотой шарик с украшением из мелких жемчужин. Она протянула шпильки мальчику.

— Все мои деньги пропали, — устало произнесла она, — на, возьми это.

Мальчик с сомнением посмотрел, но потом согласился. Эмбер медленно закрыла за ним дверь и прислонилась к ней спиной. Она не желала сейчас ничего, только бы лечь в постель и забыть — забыть, что она жива.

Пол в камере покрывали циновки из расползшегося тростника, в помещении пахло кислой застоявшейся гнилью, и повсюду без всякой опаски бегали крысы в поисках остатков пищи. В полутьме ярко блестели их черные, как бусинки, глаза. По каменным стенам стекала вода, она сочилась из слизи, покрывавшей зеленый лишайник. Из каменных глыб торчали забитые в них большие чугунные кольца, с которых свисали тяжелые цепи. Вдоль стен тянулись нары, как в бараке. Хотя наступило утро, в камере стоял сумрак, и было бы совсем темно, если бы не тусклый свет сальной свечи, которая еле теплилась, словно пламя не могло пробиться сквозь густой затхлый воздух. Здесь, в камере обреченных тюрьмы Ньюгейт, содержались заключенные, не имевшие денег, чтобы заплатить за более приличное помещение.

В камере сидели четыре женщины, закованные в тяжелые цепи. Они молчали.

Одна из арестованных, молодая женщина-квакер[18], в строгой черной одежде, белом накрахмаленном воротнике и полотняной косынке на голове, сидела неподвижно, опустив голову.

Напротив нее — женщина средних лет, похожая на обычную домохозяйку, которые каждый день с корзинами в руках снуют по улицам города, по рынку. Рядом лежала мрачная неопрятная женщина и, цинично улыбаясь, тупо глядела на окружающих, ее грудь и лицо покрывали раны и болячки. То и дело женщину сотрясал такой глухой мучительный кашель, что казалось, внутренности ее вырвутся наружу. Четвертой была Эмбер. Она сидела, завернувшись в плащ, одной рукой крепко прижимая к себе клетку с попугаем, другой — муфту.

Эмбер казалась странно неуместной в этом грязном хлеву: хотя ее одежда и потеряла прежний нарядный вид после всего, что произошло за прошедшие две недели, ткань была дорогой, а покрой модным. Платье с пышными рукавами, которое сшила мадам Дарнье из черного бархата, прекрасно сидело поверх жесткой нижней юбки из красно-белого полосатого атласа. Низкое декольте окаймляли белые тонкие кружева, ноги — в шелковых алых чулках, а из-под платья виднелись черные бархатные туфельки с квадратными носами и большими блестящими пряжками. Эмбер куталась в черный бархатный плащ и держала на коленях лисью муфту, перчатки, веер и маску.

Она находилась в тюрьме, возможно, около часа, хотя ей показалось, что гораздо дольше, и пока никто не проронил ни слова. Она беспокойно оглядывалась, стараясь хоть что-то разглядеть в этой полутьме, потом начала нервно ерзать. Повсюду — снизу, сверху, из-за стен — слышались приглушенные звуки: стоны, крики, ругательства и смех.

Она посмотрела на домохозяйку, потом на квакершу и, наконец, — на грязную шлюху у противоположной стены. Та наблюдала за Эмбер с нескрываемым любопытством и насмешкой.

— Это и есть тюрьма? — спросила Эмбер, обращаясь к ней, потому что остальные обитатели будто не замечали ее или были погружены в собственные размышления.

Шлюха секунду близоруко щурилась на Эмбер, потом рассмеялась и закашлялась, прижав руку к груди. Она выплюнула на пол комок окровавленной слизи и передразнила:

— Это и есть тюрьма? — и скорчила насмешливую гримасу. — А ты что думала? Уайтхолл, что ли, высокородная леди?

У нее был грубый говор простолюдинки, а голос звучал глухо, как у человека, давно уставшего от жизни.

— Я имею в виду — это вся тюрьма?

— Господи, конечно, нет, — она устало махнула рукой. — Слышишь шум? Над нами, под нами и вокруг. За что сидишь? — резко спросила она. — Мы не привыкли к благородным дамам в нашей компании.

В голосе женщины звучал сарказм, но без злости, вероятно, от усталости.

— За долги, — ответила Эмбер.

Наутро после того вечера, когда Льюк, его тетя и служанка бросили Эмбер, она проснулась совершенно разбитая, горло болело так, что она едва могла говорить. Но болезнь принесла ей облегчение, потому что она могла отдохнуть, пока не поправится; однако она не представляла себе, что будет делать потом. Одежды не было никакой, кроме того, что на ней, ни копейки денег, единственное, что осталось, — обручальное кольцо, нитки жемчуга на шее, жемчужные сережки, да те серьги, которые Брюс купил ей на ярмарке. Льюк украл все, представлявшее хоть какую-то ценность, включая браслет, подаренный в знак примирения, и даже зубную щетку с серебряной ручкой, купленную ей Брюсом.

Эмбер лежала в постели, кашляла, сморкалась, казалось, у нее болят все кости, а голова будто набита колючей ватой. Она начала беспокоиться. Эмбер знала, что оказалась дурой, что они провели ее по старому, как мир, сценарию, такому старому, что он износился до дыр от частого употребления. А она с ее деревенской наивностью сама вошла в ловушку, как глупая курица. Ей нечем было утешиться, кроме сознания, что и она обманула их. Эмбер считала, что Льюк действительно поверил, будто она богатая наследница, и удрал тогда, когда сообразил, что их провели.

На третий день в коридоре скопилось множество кредиторов, и все требовали оплаты счетов. И когда Эмбер, завернувшись в одеяло, отперла им дверь и сообщила, что ее муж. убежал и что у нее нет денег, они стали угрожать судом. Она отказалась отвечать на вопросы, крикнула, чтобы они убирались прочь и оставили ее в покое. Утром явился констебль, велел ей одеться и забрал ее в тюрьму Ньюгейт. Констебль заявил, что будет суд, и тогда — если ее признают виновной в неуплате большого долга — ее приговорят к заключению в Ньюгейте, пока не будет выплачен долг.

— Значит, за долги, — повторила домохозяйка. — Вот и я за то же самое. У меня умер муж, оставив долг в один фунт стерлингов и шесть шиллингов.

— Один фунт и шесть! — вскричала Эмбер. — Я-то должна триста девяносто семь фунтов!

Она вроде бы гордилась, что должна такую крупную сумму, но ее торжество было недолгим.

— В таком случае, — услышала она, — останешься здесь, пока тебя не вынесут в деревянном ящике.