Так что не было у Миши инфантильного утешения — веры в правоту начальства, веры в осмысленность насилия и смерти. Утешало единственное, что полузверек умер мгновенно.

Наступила полная тишина, стихло эхо, и Миша остался один на один со своими сослуживцами. Красножопов не спешил, внимательно, даже с явным удовольствием рассматривал труп. Миша понимал, что начальничек наслаждается, специально делает так, чтобы Мише было неприятно, даже мучительно.

— Так ты, значит, у таких и жил? Долго?

— С двадцать восьмого. Лагерь захватили люди Чижикова, и я убежал от них.

— Чей лагерь захватили?! Кто?!

— Люди Чижикова захватили… Там главным был Вовка Акулов.

Совсем недавно Миша обязательно рассказал бы, что Акулова унесли на плече практически на глазах Красножопова, рассказал бы и о бегстве, и о всем, что предшествовало бегству.

Теперь же Миша только удержался от жеста в сторону исчезнувшего стада, вот, мол, куда унесли Акулова! А в своем рассказе, прямо скажем, проявил большую сдержанность. Трудно сказать, насколько верил ему Красножопов, похлопывавший веточкой по голенищу.

— Так ты, значит, был в лагере Андреева… — уронил он полувопросительно, продолжая созерцать пространство. И только тут Миша окончательно понял, что подвергается нешуточной опасности.

— Был, меня Михалыч позвал. Он мой учитель, я у него в экспедициях…

— Это я знаю… А вот как же ты Юрика убил?

— Как учили, товарищ полковник. Удар вот сюда, вот так… — Миша показал, как. — А Ленькина связал, оставил, — добавил Миша и, уже произнося это, понял, в какой переплет угодил. Убивать Юрика было нельзя, потому что он был свой — выполнял то же задание, что и гэбульники. Убить его и убежать значило идти против своих. Но и щадить Ленькина тоже было нельзя. Вовсе не был поддержкой своих этот поступок, как обольщался было Миша. Потому что нигде не сказано было, что люди Чижикова — хоть в каком-то смысле, а свои. Если это и было так, то Миша-то про это не знал и оставлял в живых врага. А оставлять в живых врага — это очень опасный поступок! Тот, кто может убить, но оставляет в живых врага, совершает непонятный поступок. Такой человек — непонятен и непредсказуем. А Система относилась к непонятному гораздо хуже, чем главный самец стада зверолюдей, и бежала от него еще быстрее и всегда совершенно неукоснительно избавлялась от непонятных и непредсказуемых.

И тут Красножопов внезапно кинул якорек спасения:

— А бежал куда?

— На Кемалу. Я ведь не знал, кто с кем воюет… Меня Андреев позвал, я и… Я думал по Кемале спуститься, найти телефон, вам позвонить…

— Мне?

— В «фирму». Чтобы получить инструкции.

— А эти? Волосатые?

— Они меня поймали, не пускали. Но не обижали, и я их использовать думал.

— Как?

— Как проводников. По компасу берешь только направление, а как пройти, часто не знаешь. Я хотел изучить их язык, научиться говорить, чтобы они рассказывали, как пройти и чтобы были проводниками.

— А платить как?

— Едой… Они весь день тратят на поиски еды. Дать им целого оленя или там корову. И пусть проведут, куда нам надо.

Красножопов впервые посмотрел в глаза Михаилу. Верил или нет — трудно сказать. Но, во всяком случае, уставился! ТАКОЕ поведение, такие мотивы еще были худо-бедно, но понятны. Конечно, опытный человек действовал бы правильнее. Например, убил бы Ленькина. Не стал бы защищать малыша (попытки прекратить огонь гэбульников были еще понятны, раз эти волосатые полезны, могут быть проводниками). От зверолюдей тоже сбежал бы, не останавливаясь перед убийством, потому что донести в «фирму» было в сто раз важнее, чем изучить их язык. Тем паче, что изучать язык было чисто Мишиной выдумкой, а вот доносить в «фирму» обо всем — это уже было обязанностью! Священной обязанностью доложить начальству о том, что знаешь сам! Но все же это было поведение своего человека, понятного, предсказуемого, полезного…

— А что, у них и язык есть?

— Простой, но есть. Вот…

И Миша не без труда издал целую серию звуков, давая комментарии, как это «переводится» на русский.

— Гм… Зачисляю тебя в свой отряд. Между прочим, мы идем против Михалыча. Да-да, твоего ненаглядного. Он, Михалыч, ухитрился людей Чижикова то ли перебить, то ли что-то еще… В общем, на связь они не вышли. Так что — зачислять в отряд или проводить до Кемалы?

Здесь тоже была явная ловушка. Каждый, кто хоть немного знал органы, эту ловушку сразу же заметил бы. Для своего «фирма» должна быть важнее всего. Важнее отца и матери, важнее жены и детей, важнее всех других людей. Свой человек не может даже выбирать. Он предает близких не задумываясь, не оценивая, как предательство. Свой должен даже не знать, не понимать, свой должен чувствовать кишками, костным мозгом: если есть почтенная контора, есть «фирма», то и у него будет все. В том числе и семья, и друзья. А без «фирмы» не будет ничего. Ни семьи, ни друзей, ни его самого. И потому свой всегда не задумываясь расскажет «фирме» обо всем, что знает о других. И всегда встанет на сторону почтенной конторы, если она работает против других.

И потому для Миши было бы страшной ошибкой впасть в задумчивость, и только потом, размыслив, выбрать «фирму». Это была бы верная смерть. И Миша сделал правильно: тут же вскинул глаза на начальника, щелкнул каблуками, уж как получилось посреди мокрой тундры, и вытянулся по стойке «смирно». Трудно сказать, поверил ли ему полковник… Но на этот раз как будто пронесло, Красножопов просто кивнул: «В строй!».

Впрочем, Миша был единственным, кто шел дальше через горы без оружия.

Весь день они поднимались все выше и выше, и лиственницы на глазах все уменьшались в размерах. Было странно, непривычно идти там, где деревья достигают примерно роста человека. А к концу дня пошли практически голые, продуваемые ветрами пологие вершины, где совсем не было деревьев. По крайней мере таких, к каким привыкли на юге. Лиственницы и березки здесь были высотой по колено, а то и еще ниже.

Шли молча, только Крагов не мог не подзуживать остальных, не демонстрировать своего превосходства и в выносливости, и в силе, и, конечно, в умственных способностях.

Даже Мишу это страшно раздражало, хотя он слышал его считанные часы. Тем более — болтать и не хотелось. Вокруг расстилалась удивительная, почти никогда не посещаемая людьми страна. Мало кто из живущих на Земле пил этот удивительный воздух, чистый и свежий. Мало кто видел голубо-синие дали сквозь этот удивительно прозрачный воздух. Такой прозрачный, что и за пять, и за десять километров все было видно так, словно до них — километр.

Ничто не закрывало горизонт. Под ногами лежал Путоран, а над ними, не заслоняемое ничем, пронзительно-синее, холодное небо. Почему-то у неба здесь даже вид был холодный, а падавший оттуда, приносившийся из пространства ветер просто резал, как ледяной кинжал. Почти повсюду лежал снег — целые снежные поля, особенно в складках местности, в понижениях. А прямо на краю снежных полей качались под ветром удивительные по красоте, поражавшие нежными красками, огромные, чудные цветы. Миша не знал их названий.

Весь день над головой летели гуси, какие-то мелкие птички, а уже под вечер на фоне пастельных красок заката прошло большое стадо, до двадцати горных баранов — свидетелей Великого оледенения.

— Ух какие, — выдохнул Костя над ухом.

— Фотоаппарат бы, — в тон ему поддакнул Миша.

От выстрела все вздрогнули, Миша чуть не схватился за сердце. Стадо рванулось, мгновение спустя доносился только стук копыт, словно стадо всем привиделось. Один баран вскинул голову, замер, видно было, как все его тело пронизало страшное напряжение. Потом копыта животного начали отделяться от земли. Не группируясь, не делая вообще никаких движений, свойственных живому существу, баран упал набок, подскочил, замер в расслабленной позе.

В тишине раздались аплодисменты: Красножопов приветствовал выстрел. Крагов замер в картинной позе с дымящимся карабином. Мише было приятно, что больше никто не радуется.