— Из полиции?

— Хотели поговорить с Биллом.

— О чем?

— Не сказали. Не полагается, ты что, не понимаешь? Запрещено законом о государственной тайне и прочих таких вещах. Но круг смыкается, старушка. Его уже обложили со всех сторон.

— А может, они просто хотят, чтобы он приехал раздавать призы участникам какого-нибудь полицейского состязания?

— Сомневаюсь. Но ты, конечно, можешь придерживаться этой версии, если тебе так легче. Значит, ты говоришь, отнести чемоданы наверх? Будет исполнено незамедлительно. Пошли, ты будешь меня вдохновлять словом и жестом.

Они ушли, и какое-то время тишину летнего вечера нарушал только доносившийся с лестницы глухой стук восхождения покорного мужа с тяжелыми чемоданами в обеих руках. Потом замер и он, и сонное безмолвие снова воцарилось в Рочестер-Эбби. Но вот сначала тихий, издалека, затем все громче, ближе стал слышен шум автомобильного мотора. После того как он, усилившись, оборвался, через стеклянную дверь из сада вошел молодой человек. Ввалился на подкашивающихся ногах, учащенно дыша, подобно загнанной лани, которая желает к потокам воды. Вынув дрожащими руками из кармана портсигар, вошедший закурил; видно было, что его одолевают тягостные мысли.

Впрочем, мысли — это условно говоря. Потому что Вильям, девятый граф Рочестер, который, бесспорно, был очень мил, и все, кто его знал, относились к нему с искренней симпатией, никак не мог считаться мыслителем. Еще в его детские годы близкими было замечено, что, хотя он имеет золотое сердце, маленьких серых клеточек у него в мозгу явный недобор, так что, согласно общему мнению, кому бы ни досталась следующая Нобелевская премия, это будет не Билл Ростер. В «Клубе трутней», членом которого он заделался сразу по окончании школы, его по части интеллекта ставили где-то между Фредди Уидженом и Понго Туислтоном, то есть на одно из самых последних мест. Более того, некоторые утверждали, что в умственном развитии он отстает даже от дубины Фодеринг-Фиппса.

Зато следует отметить, что Билл, как все в их роду, был исключительно хорош собой, — хотя те, кто так считал, возможно, изменили бы свое мнение, если бы увидели его в данную минуту. Ибо мало того, что на нем был пиджак в крупную пеструю клетку, с раздутыми мешковатыми карманами и галстук вырви глаз — расцвеченный голубыми подковами на малиновом фоне, но вдобавок еще левый глаз закрывала большая черная нашлепка, а над верхней губой нависали пышные рыжие усы, напоминающие швабру без палки. В мире бритых лиц, в котором мы живем, не часто встретишь у человека такую почти тропическую растительность; да и не особенно хочется, по правде говоря.

Черная нашлепка и рыжие усищи — это дурно, но что девятый граф все же еще способен к раскаянию, было видно из того, как он подпрыгнул, точно балетный танцор, когда, прохаживаясь по комнате, случайно заметил в старинном зеркале свое отражение.

— Боже милостивый! — воскликнул он, отшатнувшись.

Дрожащими пальцами он снял с глаза нашлепку, сунул в карман, сорвал с губы злокачественную растительность и, изогнувшись, вылез из клетчатого пиджака. После этого он подошел к окну, высунул голову наружу и сдавленным, заговорщицким голосом позвал:

— Дживс!

Ответа не последовало.

— Эй, Дживс, где вы?

Снова тишина.

Билл свистнул. Свистнул еще раз. Так он стоял на пороге между комнатой и террасой и свистел, когда дверь сзади него отворилась и показалась величавая фигура.

Человек, вошедший или, правильнее будет сказать, вступивший в комнату, был высок, темноволос и важен. Это мог быть иностранный посол из приличной семьи или нестарый первосвященник какой-нибудь утонченной, солидной религии. В глазах его светился ум, правильные черты лица выражали феодальную верность и готовность к услугам. Словом, это был типичный джентльмен, слуга джентльмена, с высоко развитыми благодаря рыбной диете мозгами, которые он теперь был рад почтительно предоставить в распоряжение молодого господина. Он держал переброшенный через руку пиджак в спокойных тонах и консервативной расцветки галстук.

— Вы свистели, милорд?

Билл обернулся:

— Дживс! Каким образом вы ухитрились туда пробраться?

— Я отвел машину в гараж, милорд, а потом вошел в дом через людскую половину. Ваш пиджак, милорд.

— Спасибо. Я вижу, вы переоделись.

— Я счел, что так будет лучше, милорд. Когда мы выезжали на шоссе, тот господин был уже совсем близко, он может пожаловать сюда с минуты на минуту. Если бы его встретил дворецкий в клетчатом костюме и накладных усах, это могло бы возбудить его подозрения. Рад видеть, что вы, ваше сиятельство, уже сняли этот довольно заметный галстук. Он превосходно способствует созданию соответствующей атмосферы на скачках, но едва ли подходит для частной жизни.

Билл с содроганием покосился на отталкивающий предмет мужского туалета.

— Он мне с самого начала внушал отвращение, Дживс. Весь в каких-то ужасных подковах… бррр! Засуньте его куда-нибудь подальше. И пиджак тоже.

— Очень хорошо, милорд. Вон тот сундук, я полагаю, сможет послужить им временным вместилищем. — Дживс подобрал пиджак и галстук и прошел в дальний конец комнаты, где стоял старинный дубовый сундук для приданого, переходивший из поколения в поколение в роду Рочестеров. — Да, -удостоверился Дживс. — «Не так глубок, как колодезь, и не так широк, как церковные врата, но и этого хватит».

Аккуратно сложив эти неприятные вещи, он поместил их на дно и опустил крышку. Даже такие простые действия Дживс совершал со спокойным достоинством, которое произвело бы глубокое впечатление на зрителя, не столь взбудораженного, как Билл. Выглядело это все так, как будто полномочный посол великой державы возлагает венок на гробницу почившего монарха.

Но Билл, как мы уже сказали выше, был взбудоражен. На него наибольшее впечатление произвела фраза, сорвавшаяся несколько раньше с уст великого человека.

— То есть как это он может пожаловать с минуты на минуту? -переспросил он. Известие, что ему может нанести визит краснорожий субъект с оглушительным голосом, осыпавший его бранью всю дорогу от Эпсома до Саутмолтоншира, его не слишком обрадовало.

— Не исключено, что он разглядел и запомнил номер нашего автомобиля, милорд. Если ваше сиятельство помнит, он довольно продолжительное время имел возможность рассматривать нас с тыла.

Билл рухнул в кресло и отер со лба одинокую каплю пота. Такого оборота дел он не предвидел. И теперь перед лицом неожиданной опасности у него словно размякли кости.

— А, черт! Об этом я и не подумал. Теперь он узнает имя владельца и явится сюда.

— Да, милорд, такое предположение вполне правдоподобно.

— Вот дьявольщина, Дживс!

— Да, милорд.

Билл снова провел по лбу платком:

— Ну и что же мне тогда делать?

— Я бы порекомендовал равнодушие и полнейшее непонимание, о чем идет речь.

— С эдаким легким смешком?

— Вот именно, милорд.

Билл попробовал издать легкий смешок.

— Как на ваш слух, Дживс?

— Не слишком удачно, милорд.

— Больше похоже на предсмертный хрип, а?

— Да, милорд.

— Придется разок прорепетировать.

— Не один раз, милорд. Тут нужна убедительность.

Билл сердито пнул скамеечку:

— Откуда я вам возьму убедительность, когда у меня нервы в таком состоянии?

— Вполне понимаю ваши чувства, милорд.

— Да я весь дрожу. Вы видели когда-нибудь бланманже под штормовым ветром?

— Нет, милорд, мне не случалось наблюдать такого природного явления.

— Оно трясется. Вот и я тоже.

— Вполне естественно, что после такого испытания вы несколько перевозбуждены.

— Вот именно что испытания. Мало того, что грозила ужасная опасность, но еще пришлось так позорно улепетывать.

— Я бы не назвал наши действия улепетыванием, милорд. Правильнее сказать — стратегический отход. Это общепризнанный военный маневр, его использовали все великие тактики прошлого, когда того требовала обстановка. Не сомневаюсь, что и генерал Эйзенхауэр прибегал к нему при случае.