Алеша, внимательно слушавший нас в дверях (он так и не успел уйти к Владику за пляжным зонтиком), взглянул на Марину:

— Вообще дело говорит.

— А как же! — Я снова обратился к Марине: — Сама ценную директиву давала: проявлять инициативу, волю, настойчивость. Ничего не делать, ждать — это легче всего…

— Борис! — Марина даже в сторону отступила, чтобы лучше посмотреть на меня. — Да тебя просто не узнать! Скоро железную волю выработаешь. Вот что значит тренировка! Ладно, отправляйся на разведку, а мы без тебя управимся… Леня, Леня, зонтик!

Алеша хлопнул дверью. И одеваться не стал.

Мне тоже надо было уходить, а я — ни с места. Заметил на полочке слоника и смотрю на него.

— Ты же торопился, — напомнила Сапожкова.

— Марина, — неожиданно произнес я, — ты не можешь дать мне этого африканского жителя?

— Слоника?

— Понимаешь, очень нужен. Сейчас нужен… Если увижу, где продается такой, то куплю и отдам. Даже два. Даже семь. — Я засмеялся. — На счастье тебе.

— Так нужен, да? — серьезно, не улыбнувшись, спросила Марина.

— Вот так! — Я провел рукой по горлу. — Ты сейчас не спрашивай — зачем. Потом скажу.

Марина сняла белого слоника, смахнула с него пыль и подала мне.

У дверей Греки я позвонил в тот момент, когда он был занят работой — чинил крепления своих лыж. Сегодня, как мне показалось, он не был таким злым, и мое приветствие на этот раз не оставил без внимания — кивнул головой. А потом сказал:

— Ну, чего вытаращился? Проходи.

Я и в самом деле «вытаращился». И на синяк его глядел (он еще узкой полоской синел под глазом), и, конечно, хотел по лицу Греки угадать: читал про нас в газете или не читал? Когда поднимался по лестнице, специально заглянул в их почтовый ящик. Он был пуст. «Разведчик! — ругнул я себя. — Даже не знаю, получают ли они газету…»

А что поймешь по лицу? Обычное лицо — хмурое, озабоченное. Вроде бы не читал. Но мог и притвориться. Выжидает… Вот и вопрос какой-то подозрительный задал:

— Садись. Как живешь, рассказывай. Какие спортивные рекорды установил?

Спортом интересуется! С чего бы это? Я метнул глазами по комнате — газеты не видно. Лишь стопка журналов на столе.

— Что жизнь… Время летит. Пять дней осталось каникул.

— А-а, лучше не говори! — Грека оторвал от мотка кусок нитки. — Каникулы! Как тюлень, провалялся на диване. Спасибо, сосед журналы одолжил. А то бы с тоски подох. Друзей не дозовешься… Подержи-ка здесь. — Я с натугой ухватил конец порвавшейся резины, и Грека принялся обматывать резину ниткой. — Только вчера первый раз вышел на улицу… Вот на лыжах собрался…

Я чуточку успокоился: газеты со снимком Грека, по всей вероятности, не видел. Иначе не говорил бы сейчас таким тоном, не смолчал бы.

Он завязал нитку, отстриг концы, потом взял валенок, сунул носок в лыжный ремень и натянул резину на задник. Резина прижимала крепко, но сам валенок в широком ремне болтался. Грека почесал за ухом, крякнул с досады: надо было расшнуровывать завязку, уменьшать ремень…

Я сидел рядом на табуретке и сверху смотрел на Грек\, на то, как он мучается с узлом, смотрел на его лыжи. Лыжи, прямо сказать, неважнецкие. Старые, поцарапанные, краска облупилась. И не по росту. Полметра прибавить — было бы как раз.

«Ну ладно, велосипед дорогая вещь, но лыжи-то почему не купит ему?» — подумал я о Грекиной матери. Я опустил руку в карман, потрогал слоника. Он был гладкий и теплый — нагрелся возле ноги. Вон там ему и место. Я смотрел на комод, где за стеклом друг за дружкой стояли шесть слоников. Между четвертым и пятым…

Наконец Грека одолел непослушный узел.

— Ты сам-то на лыжах уже ходил?

— На санках катался… — Помедлив, я добавил: — На коньках тоже.

— Куда ходил? В Комсомольский парк? Лед там хороший?

И снова я помедлил с ответом. Но секунды две-три, не больше. Эх, зачем скрывать? Была не была, скажу. Все равно узнает. Сам газету не увидит, другой кто-нибудь покажет-Тогда хуже будет.

— Не в парке. Во дворе катался. Там каток залили.

— Где это?

— По нашей улице. Дом сорок восемь. Там Климов как раз живет.

— Алешка, что ли?

— Ну да. И Сапожкова там живет. У них двор большой, удобный.

— А в хоккей играют?

— Конечно.

— А ты? — Грека пытливо посмотрел на меня.

— Тоже играю. У нас команда. Капитан — Климов.

Ударом кулака Грека отшвырнул валенок в угол комнаты, словно забыл, что через минуту он снова ему понадобится.

— Капитан! Барахло твой Климов, а не капитан!

Я разжал пальцы, и слоник остался лежать в кармане.

— А ребята довольны, — упрямо сказал я. — Он справедливый. Играет хорошо. И вообще, сделать Что, придумать — он первый. Снежную бабу слепить — тоже он придумал.

Грека едва не повалился от смеха:

— Ну, ехал Грека! Ты даешь, Борька! Снежную бабу! Ой, уморил!

— Не смейся. Рано смеешься. — Я вытащил из кармана пальто газету. — Вот, почитай, какая это снежная баба.

— В газете напечатано? — Лицо у Греки стало серьезным.

Пока он читал заметку, я злорадно улыбался, но потом вспомнил, что там, в конце, вместе с фамилиями Алеши и Марины указана и моя фамилия, и с беспокойством подумал: «Ох, психанет Грека…»

Грека дочитал заметку и почему-то не «психанул». Помолчал задумчиво, постучал ногтем по широкому верхнему зубу.

— Значит, в хоккей играете?

— Играем.

А он снова постукал по зубу:

— Алешка, значит, капитан?

— Капитан.

— Так-так… А свет на катке есть?

— Какой свет? — не понял я.

— Вечером горят лампочки?

— Не горят. Мы днем тренируемся.

— Значит, не горят?

— Да откуда там лампочки!

— Хорошо… — Грека поднялся, сходил в угол за валенком. — Хорошо. Это нам и нужно… Ты, Бориска, пойди потренируйся сегодня, а завтра — хватит.

— Опять что-то задумал? — подозрительно спросил я.

— Шевелится идейка… Еще один урок проведем. Вот какой урок! — Грека сжал кулак. — Слушай и запоминай: сбор назначаю на сегодня, у моего дома. В одиннадцать часов вечера. Только не говори, что поздно, что мамочка не отпустит. Придумай что-нибудь. За Котькой я сам схожу.

Я вконец встревожился. С трудом сдержал волнение:

— Сказать-то можешь, что задумал?

— Потом узнаешь. Вечером.

— Нет, тогда не жди меня. Не пойду.

— Как это не пойдешь? Ты член нашего клуба! Забыл?

— Помню. Только все равно не пойду. Мы с Котькой у тебя кто? Пешки? Рабы? Мы так не уговаривались. Не пойду! Может, ты задумал убить Климова.

Грека даже валенком на меня замахнулся:

— С ума спятил! Чокнулся, да?

— Кто чокнулся — неизвестно.

— Ох, и глупый ты, Борька! — Грека вновь опустился на колени и примерил в ременной петле валенок. Остался доволен. — Надо же сказануть такое — убить! Ох, глупый. А дело пустяковое совсем. На катке вашем — лед? Лед. Значит, скользко. Выйдет какой-нибудь малыш — упадет, разобьет носик. Больно. Заплачет. Кому приятно? А мы лед песочком посыплем. Малыш и не упадет. Еще лучше — золой. Ведерко золы я достану. Беру на себя. Видишь, сколько на себя беру — Котьку, золу… Тебе пустяк остается: прийти в одиннадцать часов к моему дому. Договорились?

Я, когда про песок услышал, опять хотел было заартачиться, да вдруг смекнул: ни к чему это. Наоборот, всякое подозрение нужно усыпить.

— Так бы сразу и сказал, что песочком посыпать. А то прямо напугал меня… Песочком — другое дело. Песочком можно.

— Видишь, как хорошо договорились, — сказал Грека. — А сейчас иди тренируйся напоследок, забивай шайбы. И я на лыжах немножко разомнусь, ведерко захвачу — золы набрать… Не опаздывай…

На этот раз я не кинулся к телефонной будке, чтобы позвонить от имени разведчика «2-Б». Мое волнение было так велико, что Грека, наверное, и на улицу еще не вышел, а я уже подбегал к Алешиному дому. На бегу бросил взгляд на снежную бабу. Она стояла, как и утром, обворованная, одноглазая. Значит, все еще работают.