— Знаю, моя радость. И мне пришлось тебе это продемонстрировать.

Она подняла на него заплаканные глаза.

— Поэтому ты так себя вел?

— Да. Потому что, когда ты созреешь для такой любви, когда встретишь мужчину, в которого будешь «влюблена», тогда все будет по-другому… это будет просто изумительно.

Широко раскрыв глаза, еще с сомнением, но уже с надеждой, она спросила:

— Правда?

Она ничего об этом не знала. В романах никогда не говорилось о физической стороне любви. О том, как это страшно. Но глаза, которые глядели на нее, уже не пугали ее, его руки не сжимали ее, словно тиски, сидеть у него на коленях было удобно и спокойно, и сам он пах знакомым испанским одеколоном. Она с облегчением вздохнула. Он снова был ее милым, надежным, заботливым Дэвом.

— Ты разыграл меня, — сказала она с довольной улыбкой.

— Нет, — ответил он, и его голос звучал серьезно. — Если бы ты любила меня так, как говоришь, ты бы сама этого хотела… и ждала этого от меня.

Она встревоженно посмотрела в его уверенные голубые глаза.

— Ты не шутишь?

— Нет. Так будет.

Она слишком поздно поняла, что зашла на чужую территорию. Слишком поздно догадалась, что романы — это одно, а любовь — совсем другое.

— Но ведь ты не ждешь этого от меня, верно?

Она молча покачала головой.

— Ты ждешь от меня вот этого. — Он усадил ее поудобней у себя на коленях и ласково, как в детстве, обнял ее.

— Ты ищешь ласки и утешения, моя радость, потому что вдруг ни у кого не оказалось для тебя времени. И это очень грустно. Но тебя все любят: я, тетя Хелен, Касс и твой отец.

— Нет, он меня не любит!

— Да, и он тоже.

— Мне нужно, чтоб ты меня любил, — Ньевес прижалась к Дэву.

— Я и люблю, и всегда буду любить. Этого ничто не изменит. — Он снова улыбнулся. — Так значит, друзья?

Ньевес порывисто обняла его.

— Да, да… самые близкие, любящие друзья.

— Вот кто мы такие, ты и я. Любящие друзья. — Он бережно отвел прядь волос с ее лица. — В этом доме и так не хватало любви. И ты почувствовала, что теряешь последнее. — Он широко улыбнулся. — Но это не так.

Ничего не изменилось, моя радость.

— Это мне и хотелось знать, — сказала робко Ньевес. — Что… — она осторожно подбирала слова, — что ей не удалось все изменить.

— Больше всего изменилась она сама, — ответил Дав спокойно. — Вот почему я ее искал. Ты говоришь, что тебе одиноко. А каково ей сейчас? Предположим, не она, а ты узнала, что все, что ты думала о себе до этих пор, оказалось не правдой… что твой отец вовсе не твой отец и кто твоя мать — непонятно…

Ньевес зябко повела плечами. Она не подумала об этом.

— Ты нуждаешься в утешении, а тебе не приходило в голову, что Элизабет тоже в нем нуждается? Вот почему я хочу ей помочь.

Ньевес молча кивнула, ее отзывчивое сердце сжалось от сострадания. Теперь она еще лучше поняла, какой Дэв добрый.

— Тогда давай поищем ее. Пройдемся вниз по дороге.

И не успела Ньевес открыть рот, чтобы сказать:

«Я только что видела ее», как тут же в испуге закрыла.

Если она все расскажет, то Дэв ужасно на нее рассердится. Ее сердце затрепетало от страха. Она этого не выдержит, только не сейчас, когда им так хорошо вдвоем.

О Господи, подумала она, что я наделала! Она понимала, что должна во всем признаться, но одна мысль об этом приводила ее в ужас. Она скажет позже… Объяснит Элизабет, что все это глупая шалость. Но едва представив себе взгляд этих холодных зеленых глаз, она перепугалась еще больше. Лицо, глядевшее на них с дороги, ничего не выражало. Оно было каменным. Элизабет просто повернулась и ушла. Если б она любила Дэва, она наверняка так этого бы не оставила. Она потребовала бы объяснений. Но тут Ньевес вспомнила, что в романах героине нередко приходилось видеть, как герой целует другую женщину, и она делала из этого совершенно не правильные выводы. Но разве Дэв не сказал, что настоящая любовь не имеет с романами ничего общего? Она окончательно запуталась. Не знала, что думать, как поступить…

Она украдкой взглянула на Дэва. Тот хмурился. Конечно, он ужасно на нее рассердится…

И вдруг они заметили далеко внизу огни машины.

— Наверное, это она, — сказал Дэв.

Он ее любит, подумала Ньевес, не в силах подавить пронзившую ее острую боль.

И вот уже яркий свет фар ударил им в лицо. Дэв стоял посреди дороги, раскинув руки. Но это была не Элизабет. Это был Дан Годфри за рулем своего «астона мартина».

— Что вам от меня нужно? — крикнул он весело. — Жизнь или кошелек?

— Я думал, это Элизабет. Ты не видел ее?

— Нет, не видел. А почему вы ее ищете? Она что, исчезла? Или что-нибудь случилось? — спросил он с надеждой.

— Нет, но она пошла к Луису Бастедо. Поговорить о Хелен.

— А… — Дан улыбнулся. — Надеюсь, ты не вообразил, что она собралась покончить с собой решив, что с нее довольно… — проворчал он.

От этих слов Ньевес стало еще хуже, но она ничего не могла сказать в присутствии Дана Годфри.

— Возможно, она решила пройтись пешком, — заметил Дан. — Вы же знаете, какой она ходок. Влезайте, я отвезу вас домой. Наверное, она уже там. Тебе придется сесть к Дэву на колени, — предупредил он Ньевес, открывая дверцу. — Но ты ведь не против, верно? Стараясь не глядеть на Дана, она забралась в машину и замерла. Она чувствовала себя предательницей, безмозглой дурой, и — что хуже всего — ее терзало чувство вины. Что я наделала? — повторяла она в отчаянии.

Что я наделала?

Марджери казалось, что она погребена под множеством слоев черного бархата. Она барахталась под ними, задыхаясь, пытаясь освободиться, и когда наконец сквозь сомкнутые веки забрезжил свет, открыла глаза и тут же снова закрыла, ослепленная сиянием люстры у себя над головой. Она застонала, и звук ее собственного голоса тупо ударил в виски. Она чувствовала себя отвратительно. Все тело болело. Осторожно приоткрыв глаза, она медленно повернула голову. Напротив кровати висело большое зеркало, которого она прежде никогда не видела. В нем отражалась смятая постель, зеркальный потолок, разбросанные по белому ковру одежда, пустые бутылки и стаканы, окурки сигарет с марихуаной… В воздухе стоял приторный залах неубранной посуды.

Наверное, она на вечеринке… Но где? Марджери осторожно приподнялась на локте. На столике у кровати стояли электронные часы из цельного куска горного хрусталя. Они показывали 2.35, и дату — 5 мая. Из памяти у нее выпало целых три дня. Это означало, что она беспробудно пила и была на наркотиках. Но где она?

В ее памяти всплыл водоворот тел, рук, языков и пенисов всех цветов и размеров. Она смутно припомнила, как переходила из рук в руки, сливаясь с извивающимся от похоти клубком тел, мужчины стискивали ее с двух сторон, уступая место женщинам… Она со стоном откинулась на подушку. Ее закрутил бешеный калейдоскоп ощущений и воспоминании. Похоже, ее истязали.

Малейшее движение причиняло боль. Ее тошнило от шампанского — да, было и шампанское — и от наркотиков: от кокаина, который она нюхала, и от марихуаны, которую курила. Но где она? И как сюда попала? Она напрягла память. Все началось в ее собственной спальне в Венеции. Тихонько заглянув в полуоткрытую дверь, чтобы преподнести сюрприз Андреа, она преподнесла сюрприз самой себе, да еще какой…

Она все вспомнила… Она заглянула в просторную, облицованную зеркалами комнату, тускло освещенную всего одной лампой. Но света было достаточно, чтобы разглядеть: на ее кровати страстно прильнули друг к другу два обнаженных тела. Андреа. И — она сразу узнала эти рыжие волосы — эта богатая сука Барбара Диллон, парфюмерная королева. Не зря она несколько месяцев увивалась вокруг. Марджери застыла на месте, боясь пошевелиться, от напряжения свело мышцы. Она слушала, смотрела… Ее затопила удушливая волна отчаяния, страха и утраты, кровь стучала в висках. Она слышала их тяжелое дыхание, стоны, сдавленные крики, видела, как бьются их тела — все это ясно отпечаталось в ее памяти, — наконец она услышала хрип, затем пронзительные вопли, Барбара принялась выкрикивать непристойности, прижалась исступленно к Андреа, ее длинные острые ногти вонзились ему в спину…