Третьим в компании был Рамсес. С самым благочестивым видом, какой бывает у нашего сына, когда он замышляет какую-то выходку, Рамсес цепко держался за руку дамы. Боже, этот ребенок умудрился выпачкаться даже в церкви! Пыль покрывала Рамсеса с ног до головы, некогда белый воротник посерел от грязи, ботинки выглядели так, словно прошагали с десяток миль.

Троица налетела на меня. Все заговорили одновременно. Рамсес разразился цветистым приветствием, брат Дэвид – упреками, что я не зашла в церковь, а дама пронзительным, как у сороки, голосом кричала:

– Ach du lieber Gott[12], как приятно! Как приятно! Неужели знаменитая фрау Эмерсон собственной персоной? Я о вас слышала так много, так много! Все мечтала увидеть, и вот вы здесь! Живая!

Что верно, то верно, на труп я пока не похожу.

– Боюсь, мои мечты не столь смелы...

– Позвольте мне представить баронессу фон Хохенштайн фон Бауэр фон Грюневальд, – сказал брат Дэвид. – Она...

– Большая поклонница знаменитой фрау Эмерсон и ее выдающегося мужа! – проверещала баронесса, хватая мою руку. – А теперь еще и поклонница этого Hebe Kind[13]. Какое счастье! Какое счастье! Вы должны посетить меня. Непр-р-ременно! Я настаиваю, чтобы вы пришли ко мне. Мое судно стоит в Дахшуре. О, я осматриваю пирамиды, я принимаю выдающихся археологов, я собираю древности. О! Сегодня же приходите ко мне на обед! Вместе со знаменитым профессором Эмерсоном, nicht?

– Nicht, – сказала я. – То есть благодарю вас, баронесса, но я боюсь...

– У вас делишки? – Маленькие грязно-коричневые бровки баронессы быстро-быстро задвигались. Я испуганно смотрела на них. Баронесса панибратски пихнула меня в бок. – Нет-нет, у вас не должно быть других делишек. Что можно делать в этой пустыне? Вы придете! О, я дам обед в честь знаменитых археологов! Брат Дэвид, он тоже придет. – Молодой человек с улыбкой кивнул. – В Дахшуре я только три дня. Я совершаю круиз по Нилу. Поэтому вы должны прийти сегодня вечером. Я покажу знаменитому профессору Эмерсону свою коллекцию древностей. У меня есть симпатичненькая мумия, очаровательные скарабейчики, красивенькие папирусы...

– Папирусы? – насторожилась я.

– Да-да, кучи папирусов! А юного Эмерсона я сейчас же возьму с собой, он желает посмотреть на мое судно. А вечером вы заберете его, хорошо?

Я пристально посмотрела на Рамсеса. Он умоляюще сложил руки:

– Мама, можно я пойду с дамой?

– У тебя слишком неприглядный вид...

Баронесса загоготала.

– Любой мальчик таким должен быть, nicht? Я о нем позабочусь. Я тоже мать, я знаю материнское сердце.

Она взъерошила черные кудри моего сына. Лицо Рамсеса окаменело, что обычно предшествует какой-нибудь грубости. Он терпеть не может, когда ему ерошат волосы. Но Рамсес смолчал, укрепив мои самые худшие подозрения.

Прежде чем я успела придумать очередное возражение, баронесса встрепенулась и сказала театральным шепотом:

– Вон он идет, der Pfarrer[14]. Слишком много он говорит, правда? Удаляюсь, удаляюсь! Я пришла встретиться с братом Дэвидом, потому что он такой красавчик, но der Pfarrer... я его не люблю. Пойдем, Bubchen, пойдем, дорогуша!

И баронесса потащила Рамсеса прочь.

Из церкви вышел брат Иезекия. За ним следовала Черити, пальцы ее были сцеплены, уродливая шляпка-труба закрывала лицо. При виде девушки Джон подскочил так, словно его ужалила пчела.

– Мадам, – жалобно простонал он, – можно мне...

– Хорошо, Джон.

Баронесса, несомненно, одна из самых вульгарных женщин, которых я когда-либо видела, но инстинкты у этой дамы здоровые. Мне тоже хотелось убежать от брата Иезекии. Бочком отодвигаясь в сторону, я чувствовала себя подлой трусихой, которая бежит от хищника, бросив на произвол судьбы своего товарища. Единственное утешение – Джон был добровольным мучеником.

Значит, у баронессы есть папирусы. На мой взгляд, это обстоятельство оправдывало визит, хотя Эмерсон, разумеется, в восторг не придет. Джона я отдала на растерзание миссионерам, Рамсеса – баронессе, а теперь собираюсь заставить ненаглядного супруга отправиться на мучительную пытку. Может, я чудовище? Однако и у чудовищ бывают смягчающие обстоятельства. Сегодня днем мы с Эмерсоном останемся наедине! А значит... а значит, я найду метод убедить его выполнить свой долг и навестить противную баронессу.

Эмерсон легко дал себя убедить. Правда, он отказался влезть в вечерний костюм, да я и не настаивала, так как обнаружила, что мое любимое бархатное платье винного цвета непригодно для прогулок верхом на осле. Потому я облачилась в свои парадные шаровары, и мы отправились в путь, прихватив с собой Селима и Дауда.

Бастет оказалась поупрямее Эмерсона. Обнаружив, что я вернулась без Рамсеса, она встревожилась, хрипло мяукнула, пулей вылетела на улицу и скрылась в неизвестном направлении.

Ни Джон, ни Бастет до нашего ухода так и не вернулись.

– С этим идиотизмом надо что-то делать, Амелия, – заявил Эмерсон, когда мы уже тряслись на спинах ослов. – Я не могу допустить, чтобы Джон превратился в братца этого самого иерусалимского ордена. Я-то считал его более разумным человеком. Увы, Джон меня разочаровал.

– Господи, какой же ты глупый, Эмерсон! Наш молодой человек просто влюбился, вот и все. А ты на собственном опыте прекрасно знаешь, что от этого опасного недуга нет противоядия.

Вместо ответа на это нежное замечание Эмерсон лишь что-то пробурчал.

Стоял чудесный вечер, какие часто бывают в пустыне. Прохладный ветерок унес прочь полуденный жар. Небо на западе было расцвечено оттенками розового и золотого, а небеса над нашими головами напоминали полупрозрачный темно-синий фарфор. Склоны далеких пирамид Дахшура, позолоченные лучами заходящего солнца, выглядели библейской лестницей в небо. И над всей этой чудесной картиной зловеще нависала мрачная громада Черной пирамиды, к подножию которой мы и держали путь.

В прошлый сезон мсье де Морган раскопал рядом с пирамидой остатки стены и погребальную молельню, и сейчас на поверхности земли осталось лишь несколько упавших колонн и фрагментов барельефов. Через несколько лет песок поглотит обломки белого известняка, так же как когда-то поглотил великие строения, призванные обессмертить фараона. На месте раскопок не было ни души. Мсье де Морган остановился в ближайшей деревушке под названием Меньят-Дахшур.

Мы двинулись в сторону реки, куда указывала вытянувшаяся тень от пирамиды. На якоре, мерно покачиваясь, стояло несколько судов, но отличить собственность баронессы оказалось легко – на носу судна полоскался огромный немецкий флаг, а на борту игривыми буквами вилась надпись: «Клеопатра». Ничего другого от баронессы я и не ожидала. Трудно было придумать для корабля более избитое имя.

Ступив на палубу, я испытала легкий приступ ностальгии. Нет более приятных средств передвижения, чем эти неспешные речные парусники-дахабии. Курсирующие по Нилу туристические пароходы почти вытеснили парусники, но сравниться с ними комфортабельностью и очарованием не способны.

Кают-компания находилась в передней части судна: ряд широких окон следовал изгибу носовой части. Слуга-египтянин открыл дверь и возвестил о нашем приходе. Мы очутились в помещении, залитом закатным светом и обставленном с вульгарной роскошью. На необъятной тахте, заваленной пестрыми подушками, с восточной истомой возлежала баронесса. В темную копну распущенных волос были вплетены золотые ленты, на руках громоздились золотые браслеты. Белоснежные одеяния хозяйки были из тончайшего шифона, на груди покачивалось тяжелое ожерелье из сердолика и бирюзы в золотой оправе. Я решила, что этот нелепый костюм намекает на легендарную царицу, в честь которой названо судно. Вероятно, баронесса считала, что Клеопатра позеленела бы от зависти, глядя на пышную вульгарность ее туалета.