На первый взгляд, зубчатые стены производят то же впечатление, какое они оказывали на случайных открывателей семьдесят и восемьдесят лет тому назад, – впечатление, которое вызвали бы древние крепости средиземноморской Европы. Ощущение силы и мастерства остается и при более пристальном рассмотрении, но экзотический образ исчезает. Чем больше размышляешь об этих зданиях, тем больше они кажутся созданными местными умельцами и искусниками, трудившимися, не испытывая никакого внешнего архитектурного влияния, способного помочь или направить их фантазию в определенное русло. Эти строения во всем отличаются оригинальностью, кажется, ничем не обязанной остальному миру.

Интересно не только то, что стены впритык соединены друг с другом без раствора. Это было отличительной чертой азанийской каменной кладки, подобные образцы можно увидеть и севернее – в стенах Джебель-Ури в Дарфуре. Поражает тот факт, что крепостные здания словно сами по себе выросли из огромных глыб, и так являющихся отличными оборонительными укреплениями, и строения, от которых остались фундаменты, кажется, были созданы в попытке построить из камня то, что раньше строили из глины и соломы.

Так или иначе, тогда, как и сейчас, повсюду лежали огромные пласты отслоившегося гранита, и уже имелась необходимость в строительстве внушительных зданий. Требовалось лишь немного воображения, чтобы превратить эти блоки в хорошие каменные «кирпичи» или отщепить их еще больше, разведя на скалах огонь. В железном веке начиная с первого тысячелетия до н. э., в стране усиливалась централизованная власть – практически тогда же, когда и в Западном Судане, и это неизбежно вызывало необходимость защищаться от соперников и демонстрировать богатство и могущество. Научившись обрабатывать железо и испытав политические амбиции, люди столкнулись с теми же явлениями, что и в остальном мире.

С течением времени простая каменная кладка превратилась в арочные ворота, двери с деревянными перемычками, ступенчатые ярусные ниши и альковы, крытые коридоры, платформы, встающие стройными силуэтами монолитов, и прочие черты, свойственные Зимбабве. Крепостные стены росли все выше и выше, пока не достигли величия и неприступности, заметных и сегодня: «Эллиптическое строение» имеет девяносто метров в длину и около семидесяти метров в ширину, а окружные стены достигают девяти метров в высоту и шести в ширину.

Эти стены защищают место, где жил правитель могущественного государства. Они были покрыты лепниной, которая либо скопирована с образцов на берегу, знакомых торговцам, путешественникам и государевым посланникам, либо придумана на месте. Стены охраняли загадки тех, кто плавил золото и другие металлы. Другие – поблизости – скрывали птицеподобных богов из стеатита (мыльного камня) и дома-храмы божественных правителей, чья сила тоже росла с годами. Сверху люди громоздили глиняные и каменные постройки, сосредоточенные то тут, то там и становившиеся с развитием ремесел и торговли все более многочисленными. Их влияние распространялось на тех, кто отправлялся на побережье, а их странные рассказы долетали до морских держав Европы, заставляя ученых мужей в библиотеках думать, что наконец-то найден престол самого пресвитера Иоанна, легендарного правителя внутренней Африки.

Эти истории были приукрашены, но, если поразмыслить, не так уж сильно. Не будучи пресвитером Иоанном из затерянного христианского мира, Мономотапа был религиозной фигурой отнюдь не нищенского ордена. Он не являлся правителем всей внутренней Африки, но, без сомнения, был главой феодального государства, объединявшего разные племена, чей авторитет в период расцвета правления простирался на земли, что были ненамного меньше, чем Мали, унаследованный его современником Канкой Мусой. Его двор не сиял великолепием дворов Священной Римской империи или Англии эпохи Плантагенетов, а его слуги были безграмотны. Но в глазах людей того времени, по крайней мере, в Африке и в Европе, он выглядел богатым и представительным.

И, если верить записям, европейцы так до него и не добрались. Из внешнего мира сюда не попадал никто, кроме торговцев, получивших особое разрешение, и путешественников с побережья – африканцев и арабов, не оставивших после себя никаких письменных следов. Образ жизни внутренней цивилизации, ее боги и обычаи, учения, верования и общественное развитие вращались исключительно вокруг своей собственной оси. Они достигли большого развития, но не осуществили революционного разрыва с традицией. На них не влияли внешние культуры, которые могли бы оплодотворять культуру местную, принося хорошие результаты. Но истинное величие достижений этих южных строителей лучше всего мерить степенью изолированности, в которой они пребывали.

Когда европейцы впервые увидели Зимбабве, они не поверили, что предки знакомых им африканцев – «туземцы», чью землю они изучали и готовились захватить, были способны построить эти каменные стены и массивные здания.

Старатели, охотники, первопроходцы – все воспринимали Зимбабве и похожие развалины, о которых время от времени докладывали как о странном чуде, воздвигнутом в неизвестном, но, очевидно, отдаленном прошлом, в стране, где люди строили только из глины и соломы. Лишь Фредерик Селоус, мудрейший из них, позднее утверждал, что африканцы сохранили свое искусство каменного строительства, пусть даже в упрощенной форме, еще в конце девятнадцатого века…

Но остальные соглашались с Рендерсом, странствующим охотником. Он увидел Зимбабве в 1868 году и придерживался о нем невысокого мнения. Или с Маухом, немецким геологом, достигшим Зимбабве в 1872 году и объявившим по возвращении, что он явно творение рук цивилизованных людей античности – подобных европейцам первопроходцев в этой забытой земле.

«Эта крепость на холме, – говорил Маух, – без всякого сомнения, была копией храма царя Соломона на горе Мории, тогда как огромное строение в долине – „Эллиптическое здание“ – также, несомненно, было копией дворца, где царица Савская останавливалась во время пребывания в Иерусалиме в Х веке до н. э.»

К рассказам этого путешественника мало что было добавлено, пока в 1890 году британская колонна из Бечуаналенда, вставшая лагерем в семидесяти милях от Большого Зимбабве, не встретилась с великолепием этого серого великана, возвышающегося среди уединенности холмистой саванны. Столкнувшись с народом машона – его они сочли совершенно диким, – первопроходцы, по крайней мере, те, кого заботили не только их непосредственные цели, с легкостью поверили версии Мауха о происхождении Зимбабве. «Сегодня, – написал один из них в 1891 году, когда имперская Британия успешно овладела Машоналендом и Матабелелендом (в будущем они превратились в Южную Родезию), – в стране Офира англичанин вновь открывает сокровищницу античности». По прошествии нескольких лет он продолжил эту же тему в своих записях: «Можно ожидать, что изображение королевы Виктории отчеканят на золоте, которым царь Соломон украшал свой трон из слоновой кости и оплетал кедровые колонны своего храма». Эта оптимистическая точка зрения, пусть даже немного преувеличивающая факты, жила долгое время и существует и по сей день.

Этому есть свое объяснение. Португальцы, позаимствовавшие предание у арабов, связали золото Софалы с сокровищами Офира, и эта версия стала настолько популярной в Европе, что подарила Мильтону одно из царств, которые показывает Адаму падший ангел в «Потерянном рае». Первопроходцы 1890 года, естественно, надеялись найти золото, а Офир, скорее всего, находился где-то поблизости. Более того, они и подобные им не могли тогда поверить – как не могут и сейчас, что эти развалины каким-либо образом связаны с местным населением, которое они презирали, считая примитивным и диким.