- Твоя Аврора? Ты хочешь сказать, моя Аврора!

- Это одно и тоже, сэр Бэзил! Она была вашей женой, сэр Бэзил, но для меня она была почти что матерью. В Лондоне. Всего лишь несколько лет тому назад.

- Минутку, негодяй! Уж не хочешь ли ты сказать, что она была любовницей регента Франции?

- И появлялась на столе, который механически поднимался из подземелья, совершенно обнаженной, в гигантском курином яйце!

- Проклятье! - подскочил сэр Бэзил, в свою очередь до нельзя изумленный. - Этот наверняка она! Стало быть, она жива, - сказал он, скрестив руки со смешанным чувством надежды и страха.

- Я могу открыть вам вот что, дорогой сэр Бэзил: вот уже два года, как она покинула Америку, куда эмигрировала четыре года назад, и я думаю, я уверен, что она вернулась в Лондон. Этому городу её не хватает. Но знаете ли вы почему, в чем была главная причина её желания вернуться? Я как непосредственный очевидец могу процитировать вам по памяти.

Покидая Соединенные Штаты, несмотря на заклинания своих друзей, она сказала: "-У меня вот уже несколько десятилетий есть прекрасный муж, дипломат, если я правильно помню, единственным недостатком которого, из-за чего я его и бросила, было плохое отношение к тому, что в его отсутствие я опустошала его запасы бордо и портвейна."

- Да, и бордо то же! - воскликнул сэр Бэзил, которого охватило неописуемое волнение. - И бордо то же, я вспоминаю! Боже мой, отныне она будет напиваться допьяна и я буду всегда рядом с ней, как самый прекрасный муж, - вот чему я научился за эти сорок восемь лет! - (И затем, торжественно добавил:) Тюльпан, - сказал он, - Джон Поль Джонс, возможно, дьявол. Так говорят о нем наши газетчики. Но я не имею права поддерживать эти религиозные бредни, так как при посредстве этого Вельзевула я встретил этой ночью Архангела, указавшего своим светоносным мечом мне путь, по которому я должен идти.

Это была какая-то теологическая мешанина, однако Тюльпан без труда понял, что этот влюбленный безумец, этот старик, который перестал в тот момент быть пьяницей-одиночкой, по крайней мере, он надеялся на это, этот восьмидесятилетний старик, который оставался верным безумной любви своей молодости, намерен потребовать у него лондонский адрес своей дамы, обнаженной дамы, изображение которой висит над его камином, которая вышла из своего куриного яйца вот уже более пятидесяти лет назад, но которая в его сердце не изменилась, и который не может себе представить, что за это время и яйцо и дама могли превратиться в омлет.

С другой стороны, так ли это? В настоящее время сэр Бэзил Джонс был достаточно стар, чтобы спутать свою мечту и реальность, позволить им слиться друг с другом, что является привилегией не только юных и сорокалетних.

* * *

Мисс Вильгельмина выплыла наконец из ужасных ромовых испарений, когда часы пробили десять утра, со смоченной салфеткой на лице, принесенной служанкой Хатчинсон, и к ней не сразу вернулись воспоминания об ужасных любовных переживаниях, которые она испытала, о самой кончине сэра Перси-Перси и об ответственности, которую она должна испытывать в обстоятельствах столь тягостных. Она продолжала оставаться вялой и не проявила никаких заслуживающих влияния эмоций, до тех пор пока наконец не спустилась вниз и не спросила у Хатчинсон, почему она должна завтракать в полном одиночестве, смутно вспоминая, что у неё был дядя и ещё прекрасный молодой человек с такими сексуальными качествами, которые открыли ей двери к неизведанному до сих пор знанию. Хатчинсон, особа, между нами будь сказано, весьма неприятная, для которой не было большего удовольствия, чем испортить кому-то настроение, ответила ей, что все уехали.

- Дядя? И сэр Даббл-Бартон? Уехали?

Это было пожалуй слишком слабо сказано. Они умчались. В пять часов утра сэр Бэзил Джонс уложил свой багаж, не забыв при этом запастись прекрасными духами и хорошей порцией шампанского, и отправился в сторону Лондона. Что же касается Тюльпана, то он в этот момент находился на борту небольшого суденышка сэра Бэзила, которое называлось "Сэр Бэзил Джонс", единственного уцелевшего после канонады, и уже в двадцати милях от английского побережья. Услуга за услугу.

И в этот момент сэр Бэзил Джонс направлялся в Лондон, нагруженный подарками, с медлительностью старой клячи, но с огнем в сердце, тогда как Тюльпан под внезапным шквалом старался удержать руль, уменьшил парусность, и размышлял над вопросом, на который не было ответа: - Что лучше? Погибнуть на виселице или утонуть?

Видя состояние моря, он не сомневался, что именно второй вариант поджидает его в ближайшее время, и вцепившись в руль, обдаваемый брызгами, дрожащий и промокший до костей, беспомощно наблюдал за тем, как под свинцовым небом возникают первые порывы бури. Подобрав канат и крепко привязавшись к рулю, он чувствовал себя несколько менее беззащитным, но тем не менее, на всякий случай вверил свою душу Богу.

Буря бушевала всю ночь и теперь на заре, отвратительной и неприятной заре, стала понемногу успокаиваться.

Перестало ли судно погружаться? Этот вопрос в течение многих часов задавали себе экипаж и немногочисленные пассажиры шхуны "Иль де Франс", вышедшей с Мартиники и направлявшейся во Францию. Точнее говоря, в Брест. Но что касается большинства, несчастные уже перестали спрашивать о чем бы то ни было, посвятив остаток своей энергии тому, чтобы блевать или стонать, не имея уже ни сил, ни желаний, и лежали в своих подвесных койках, регулярно выбрасываемые из них под воздействием сильной бортовой качки и оказывавшиеся на полу. Около двадцати матросов, восемь из которых уже никуда не годились в результате падений или от ударов рей или просто из-за морской болезни; полдюжины пассажиров, которые мечтали только умереть и не обращали внимания ни на что остальное: таков был баланс сил на борту. Единственным светлым пятном на этом печальном фоне было то обстоятельство, что в такую погоду меньше шансов быть замеченным и перехваченным английскими патрульными кораблями.

Именно это говорил себе капитан Гамелен, который постоянно находился у руля и только время от времени освобождал руку для того, чтобы несколько секунд посмотреть в висевший на шее бинокль на яростные пенные гребни бушующих волн. Вызванные усталостью галлюцинации бередили его нервы и время от времени ему мерещился перед носом отчаянно содрогавшегося кораблем силуэт корвета-охотника - но, к счастью, нигде ничего не было и единственным смертельным врагом оставался ураган.

Гамелен увидел силуэт в плаще с капюшоном, появившийся в люке, и с облегчением подумал, что это Трюден, его второй помошник, пришел сменить его на вахте. Через какое-то время он понял, глядя сквозь пелену брызг и фонтаны воды, обрушивавшейся на палубу, что действительно плащ и капюшон принадлежали Трюдену, но в них был не Трюден. Он не мог узнать, кто с таким трудом направляется к нему, цепляясь по дороге за что попало, до тех пор, пока девушка не выпрямилась перед ним во весь рост.

- Черт возьми, мадемуазель! Немедленно вернитесь в свою каюту! Вас же смоет как соломинку! - закричал он.

Но кричать в этом грохоте моря! С тем же успехом он мог насвистывать песенку. Поэтому Гамелен сделал решительный и угрожающий знак, пытаясь перевести на язык жестов то, что он напрасно пытался ей прокричать. Но все впустую, девушка, прижавшись ртом к его уху (что несколько смутило капитана), сумела объяснить, что Трюден, у которого она заняла эти тряпки, не сможет выйти на вахту: на него свалился ящик и он лежит без сознания.

- Возьмите мой бинокль, - прокричал он ей после длинной цепочки ругательств и проклятий, которые мы не в состоянии здесь воспроизвести, что-то вроде: "Дерьмо, сын проститутки, выродок из сортира, упившийся лошадиной мочой". - Возьмите мой бинокль, так как если я отпущу этот проклятый руль, то следующей волной меня сбросит в воду, и посмотрите! Да нет же, не на меня! Туда! Вперед! Я вижу английский фрегат!