Он не мог отвести от нее взгляд. Его руки тряслись. Девушка пошевелилась, и Скотт увидел блеснувшие на ее теле капельки воды, похожие на маленькие шарики желатина. Он с трудом втянул в себя неприятный, сырой воздух.

Кэтрин уронила полотенце.

Заложив руки за голову, она, казалось, упивалась ощущением неги. Скотт увидел, как дрогнула и приподнялась ее левая грудь, сосок напоминал темный наконечник копья. Она раскинула руки и, изогнувшись, потянулась.

Скотт всем телом дрожал от напряжения.

Но тут Кэтрин обернулась, и Скотт быстро отпрянул от окна. Девушка его не заметила, потому что макушка Скотта едва ли возвышалась над карнизом. Он увидел, как Кэтрин наклонилась за полотенцем, как отвисли ее тяжелые белые груди. Потом она выпрямилась и вышла из комнаты.

Скотт опустился на пятки. Ноги подкашивались, и, чтобы не упасть, ему пришлось ухватиться за перила и почти повиснуть на них, дрожа под дождем. Лицо его окаменело.

Спустя минуту Скотт, спотыкаясь от внезапной слабости, сошел по ступенькам и побрел, держась за стены дома, к погребу. Он влез в окно, закрыл его за собой и, все еще дрожа, спустился с груды коробок.

Завернувшись в старый свитер, Скотт вскарабкался на стул. Зубы у него стучали, и дрожь никак не проходила.

Только через какое-то время он смог наконец снять с себя одежду и повесить ее сушиться над обогревателем. Набросив на плечи свитер, он застыл рядом с топливным баком и уставился в окно.

Наконец, когда бездействие, напряжение и тревожные мысли стали невыносимыми, Скотт принялся стучать ногой по картонной коробке. И стучал до тех пор, пока нога не заболела, а стенка коробки не порвалась почти до самого пола.

— Когда же ты успел простудиться? — спросила Лу, и в ее голосе зазвучали нотки раздражения. Скотт простуженно прогнусавил:

— Чего же ты ожидала, если я прикован к этому чертову погребу целый день!

— Извини, дорогой, но... Ну, может, я завтра останусь дома, чтобы ты мог полежать в постели.

— Не стоит, — ответил он.

Лу и словом не обмолвилась о том, что заметила исчезновение бутылки виски из буфета. Было бы хорошо, конечно, запереть не только дверь, но и все окна. Но поскольку Скотт знал, что в любой момент, когда захочет, может вырваться и шпионить за Кэтрин, его реакция будет яростной.

Дни в подвале тянулись медленно. Если Скотту удавалось, он на час-другой погружался в чтение, но потом образ Кэтрин заслонял все, и он откладывал книгу.

Ах, если бы Кэтрин выходила во двор чаще. Тогда, по крайней мере, у него была бы возможность смотреть на нее в окно погреба. Сентябрь увядал, дни становились холоднее, а Кэтрин и Бет все больше времени проводили в доме.

У Скотта вошло в привычку брать с собой в погреб маленькие часы. Он объяснил это Лу тем, что хочет следить за временем, но на самом деле ему необходимо было знать, когда спит Бет, потому что только тогда он мог выбираться из погреба и подсматривать за Кэтрин. Он заставал ее то сидящей на кушетке за чтением журнала (это его не удовлетворяло), то когда она гладила и по какой-то причине была полураздета, то после душа, когда Кэтрин, голая, стояла перед окном. А однажды он увидел ее в спальне, загорающей голышом под переносной кварцевой лампой Лу. Это было в один из пасмурных дней, и шторы остались незадернутыми. Целых полчаса Скотт, не шелохнувшись, простоял у окна.

Дни текли за днями. Чтение было почти заброшено. Жизнь превратилась в одно бесконечное опасное приключение. Почти каждый день в два часа, измученный напряженным ожиданием, он выползал во двор и осторожно пробирался вдоль дома, заглядывая в каждое окно в поисках Кэтрин. Скотт считал, что день удался, если ему выпадало застать ее полностью или хотя бы наполовину раздетой. А если она была, как случалось чаще всего, одета, да к тому же занималась каким-нибудь полезным делом, он, злой, возвращался в погреб и весь остаток дня дулся. А после весь вечер срывал злобу на Луизе. А ночью независимо от того, насколько удачной оказывалась вылазка из погреба, Скотт не мог сомкнуть глаз, ожидая с нетерпением, когда настанет утро, ненавидя и презирая себя за эту слабость и все же не в силах совладать с нею. Он ворочался, грезя о Кэтрин, которая являлась ему все чаще и во все более соблазнительном виде. И в конце концов Скотт стал находить утешение в этих сладостных грезах.

Утром же, торопливо проглотив завтрак, он спускался в погреб, где долго, очень долго ждал двух часов дня, когда с гулко стучащим сердцем вылезал через окно во двор и подкрадывался к одному из окон дома.

Конец всему этому пришел совершенно неожиданно.

Стоя на крыльце, Скотт заглядывал в окно кухни, где Кэтрин в распахнутом банном халате Лу, под которым ничего не было, гладила белье.

Пошевелив ногой, он поскользнулся и с шумом упал, услышав голос девушки, которая с легким испугом вскрикнула:

— Кто там?

Задыхаясь от волнения, Скотт спрыгнул со ступенек и бросился наутек вдоль дома. На бегу испуганно оглянулся и увидел застывшее от изумления лицо Кэтрин, которая глядела из окна кухни на улепетывавшую детскую фигурку.

Весь остаток дня он просидел, дрожа от возбуждения и холода, за баком с водой, не решаясь выйти из своего убежища, потому что был уверен, что Кэтрин, хоть она и не видела, где спрятался уродливый гном, заглядывает в погреб через окно. Скотт проклинал свою неуклюжесть и с ужасом думал о том, что скажет Лу и какими глазами будет смотреть на него, узнав вечером от девушки о случившемся.

Он лежал, затаясь под крышкой коробки, и слушал, как скребется ползающий по картону паук.

Скотт облизал непослушным языком пересохшие губы и вспомнил о луже на полу. Пошарил вокруг себя — рука легла на кусочек сырого печенья. «Хочется пить, где уж тут есть всухомятку», — решил он и убрал руку от печенья.

По непонятной причине зловещее скрябанье паука мало его беспокоило. Скотт чувствовал, что нервный кризис миновал, дурные эмоции оставили его, уступив место ощущению покоя. Даже воспоминание не могло причинить боль, даже воспоминание о том месяце, когда антитоксин наконец был найден и трижды введен ему, но безрезультатно. Все прошлые страдания как бы ушли в тень перед тем мучением, которое причиняли ему невероятная болезнь и связанные с ней унижения.

«Я подожду, — говорил он себе, — когда паук уйдет, и прогуляюсь по темной прохладе, заберусь на скалу, а затем... Да, я сделаю это. Дождусь, когда паук уйдет, поднимусь на скалу, подойду к самому краю и... И тогда наконец все закончится».

Скотт тяжело, не шевелясь, спал. Ему снилось, как он и Лу идут под сентябрьским дождем и он говорит ей:

— Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с булавку.

А она улыбается, целует его в щеку и отвечает:

— Вечно тебе снятся всякие глупости.

Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза мгновенно распахнулись. В душе что-то екнуло и зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо — бледным, с едва заметной напряженностью, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель, щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав, Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала то тут, то там — тогда лицо его искажала гримаса. Горло еще саднило, тело было разбито и горело, но голова, слава Богу, уже почти не беспокоила. Потрогав лоб, он почувствовал, что жар спал. «Целительная сила сна», — подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.

«Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был умереть?»