Лучники непрерывно стреляли из бойниц на внешних стенах, и роялисты вели ответный огонь, однако ни той, ни другой стороне этот обстрел не приносил почти никаких результатов. Защитники замка не рисковали целиться точно — для этого пришлось бы слишком долго торчать над спасительным краем парапета. По ночам разжигали вонючие смоляные костры, досаждавшие дымом и копотью и осажденным, и нападавшим. Однако Порция понимала, что за пределами крепостных стен можно было хотя бы ненадолго выйти из задымленной зоны, тогда как обитателям замка ничего не оставалось, как терпеть эту пытку каждую ночь. Им некуда было идти, и они не имели возможности загасить костры. Даже погода в эти дни стояла на редкость душная — где-то громыхал гром, но так и не пролилось ни капли дождя.

Вот и в это июньское утро небо заволокли тяжелые грозовые тучи, и от одного их вида у Порции щемило сердце. Она мучилась от жуткой головной боли, а тошнота стала почти непереносимой, и ее тайну могли вот-вот раскрыть. Слава Богу, что в эти дни у нее оставалось не так уж много обязанностей по лагерю. Порция помогала в строительстве мостов и плетении легких веревочных лестниц на случай штурма. Кроме этого, ей полагалось по очереди участвовать в патруле, обходившем с дозором весь лагерь, крепость и ров: из замка не должна была проскочить даже мышь, а кроме того, нужно было следить за всем, что делают осажденные. И всякий раз, когда патруль проходил мимо заветного места у основания подъемного моста, Порция старательно отводила глаза от тайного хода — он словно магнитом притягивал ее взор.

Принц Руперт со своим батальоном прибыл на подмогу Декатуру, как и обещал, и вот теперь, поравнявшись с его палаткой, Порция могла слышать его добродушный, безмятежный смех — видимо, он о чем-то беседовал со своими командирами. Совсем недавно принцу удалось прорвать блокаду мятежников, обложивших кольцом королевскую резиденцию в Йорке, и вельможа до сих пор грелся в лучах славы, не сомневаясь в грядущих победах.

Чтобы не страдать от жары, офицеры расположились под тенью старой березы: туда вынесли большой стол и разложили на нем штабные карты. Сам принц, неотразимо прекрасный в своем ярко-синем камзоле с алой перевязью, с длинными волнистыми волосами, спускавшимися на роскошный воротник из испанского кружева, указал стеком на какое-то место на карте.

— Итак, джентльмены, мы должны одержать победу в решающей битве, и мы это сделаем. Этого требует от нас король.

Руфус внимательно изучал карту, и на его физиономии не отразились ни блеск, ни уверенность, исходившие от принца. Порция, оказавшись всего в каких-нибудь десяти ярдах, не могла не заметить, что Декатур вот-вот очертя голову ринется в спор. Она видела это и по напрягшимся широким плечам, и по упрямо поджатым тонким губам. Но Руфус, к ее удивлению, так ничего и не сказал, а продолжал с мрачной миной разглядывать карту.

Внезапно он поднял глаза — наверняка ощутил ее присутствие. Коротко извинился перед офицерами и подошел к ней.

— Как дела, утенок? — Он улыбался, однако с его лица все еще не сошло выражение тревоги. — У тебя выдалось свободное утро?

— До самого полудня. Тебя что-то беспокоит?

— И сам толком не знаю. Принц уверен, что его люди готовы к решительным действиям. Я так не считаю.

— Означает ли это, что осаду придется снять?

Руфус задумчиво глянул на замок. Над его башнями по-прежнему гордо реяли знамена и вымпелы — живое свидетельство отваги и стойкости осажденных.

— Через пару дней у них должен кончиться запас воды. Даже если им удалось наполнить все бочонки в погребах, пять сотен людей и черт знает сколько лошадей вряд ли долго на этом продержатся. — Заботливый взгляд скользнул по ее лицу. — Вряд ли будет толк от шляпы, которую таскают в руках. — Он надел на Порцию шляпу, заломив поля самым залихватским образом. — Ты какая-то вялая. Не заболела?

— Нет. Это все из-за жары, — с напускной бодростью заверила она. — А что будет с Оливией, и с Фиби, и с Дианой и ее девочками?

— Они вольны отправиться куда им угодно. Это все еще тебя тревожит?

— Меня тревожит то, что им приходится сейчас страдать, — прямо призналась она.

— У Като есть все возможности прекратить их страдания, — отрезал Руфус. — Нужно только спустить знамена и открыть ворота в крепость.

— И тогда ты повесишь его на башне, — заключила она.

— Нет. Он станет королевским пленным, а не моим. А я заинтересован только в том, чтобы он сдался. — Его холодный тон давал понять, что вопрос исчерпан.

Порция промолчала, однако не скрывала своего недовольства. Угловатое лицо упрямо застыло в тени от полей шляпы. Она не поверила Руфусу. Он ввязался в войну только ради собственной выгоды. И уже добился помилования и восстановления в правах, однако все еще желал отнять у Като жизнь в отместку за отца.

Руфус не сразу сообразил, с каким напряжением дожидается ее ответа, хотя понимал — она не станет, не сможет отвечать ему так, как ему хотелось бы. Декатур сгорал от желания услышать, что она все понимает, что с радостью разделит с ним заслуженную победу. Однако было ясно, что он не добьется большего, чем это молчаливое принятие его понятий о долге и столь же молчаливая преданность человеку, которого она любит. А еще Руфусу было ясно, какую боль причиняет Порции это молчание.

Не выдержав напряженной тишины, он сердито зашагал обратно к столу. Колесница войны запущена, и уже никто — даже граф Ротбери — не в силах остановить по собственному желанию ее бег.

Порция нерешительно поплелась в сторону столовой. Ее мучил голод и в то же время, мутило при одной мысли о еде. Она до сих пор не завтракала. Кажется, даже ее тело испытывало растерянность, не зная, как реагировать на бывший некогда привычным и удобным мир. Груди стали тяжелыми и болезненными, настроение менялось от беспричинного восторга до глубочайшего уныния, и она то готова была сцепиться с кем угодно, то улыбалась всем напропалую. Все чаще ее посещала мрачная мысль, что воспроизводство себе подобных — чрезвычайно утомительное занятие.

И она по-прежнему ничего не говорила Руфусу. О, она очень хотела с ним поделиться, но все еще чувствовала себя не вполне готовой. Наверное, сначала следовало разобраться в собственных чувствах — и вдобавок одолеть снедавший ее страх. Страх не получить от Руфуса тот ответ, в котором она нуждалась. Ведь у него уже были дети, и вряд ли очередное отцовство будет иметь для Декатура большое значение. Он, конечно, не станет отказываться от ребенка, но скорее всего воспримет известие о нем, равнодушно пожав плечами и пообещав свое покровительство — и тема будет закрыта. Ребенок останется незаконнорожденным, а его мать — любовницей Руфуса. Их связь основана исключительно на взаимной любви и уважении. И можно не сомневаться, что так оно и будет впредь, — но вот захочет ли Руфус ради ребенка соблюсти формальности?

Порция так нуждалась в большем, намного большем, чем равнодушное признание своего долга. Сама мысль о том, что ее ребенку будет уготована та же судьба, что и ей — с первых дней существования осознать себя никому не нужной, досадной помехой, обузой, для которой нет места в этом мире, — была непереносима. Не говоря уже о том, что внебрачное потомство незаконнорожденной матери наверняка будет проклято вдвойне.

Порции требовалось хоть с кем-то поговорить. Довериться живой душе, выговориться, пожаловаться на свою тревогу и страх… Но здесь, кроме Руфуса, у нее не было ни одного человека, с которым можно было бы обсуждать подобные вещи.

— Эй, малышка, ты где пропадала весь завтрак? — окликнул ее Билл на пороге палатки, отведенной под столовую. — Я нарочно припас для тебя ломоть бекона пожирнее да свежие лепешки!

— Спасибо, Билл, но мне довольно одних лепешек, — поспешно возразила Порция, стараясь не глядеть на белесые слои жира на беконе, который новар собирался бросить на сковороду.

— Как хочешь, малышка. Только у нас нечасто случается такой шикарный завтрак.

— Как-нибудь в другой раз, Билл. У тебя нет молока?