Дарби сглотнула и прищурилась.

— Если вы рассчитываете на мое сотрудничество, вам лучше не заниматься таким дерьмом, а…

— Вы меня не поняли, — перебил ее Глик. — Я ничего не могу вам о нем рассказать, потому что мы его не нашли. Мы вообще никого там не нашли, мисс МакКормик. Ни единого человека.

Темнота, окутавшая мозг Марка Риццо, рассеялась, уступив место другой темноте, кромешной, черной как смоль и пахнущей затхлой сыростью.

К обнаженной коже его груди, бедер и рук было прижато что-то холодное, твердое и плоское. И вообще вся его кожа была как будто окутана холодом. Затем он понял, что полностью раздет.

Он пошевелил кистями рук и ощутил под пальцами грубую каменную поверхность.

Ледяной воздух.

Темный и затхлый воздух.

Нет… Господи, этого не может быть! Все, что угодно, только не это!

Резкий выброс адреналина заставил учащенно забиться его усталое сердце и разогнал кровь под заледеневшей кожей, а потом… потом все ушло. Мышцы его не слушались, впрочем, как и тяжелый, неповоротливый мозг. К нему отдельными фрагментами начали возвращаться воспоминания, и он вспомнил, как задыхался от наполнившего комнату слезоточивого газа, как ворвались спецназовцы и он подумал: «Слава богу, этот ужас позади!» Но у одного из офицеров в руках оказался шприц, и он почувствовал, как в его шею вонзилась игла. Он вспомнил, что попытался освободиться от веревок, удерживающих его на стуле, а потом услышал выстрел…

Марк Риццо моргнул, пытаясь избавиться от возникшей в мозгу картины. Теперь он знал, в чьих руках находится. Они были где-то здесь, в этом кромешном мраке. Он слышал чье-то дыхание.

Из темноты до него донесся голос:

— Добро пожаловать домой, Томас.

Дарби лежала на больничной койке, закинув руки за голову, и смотрела на прозрачную плексигласовую дверь своей палаты. За ней находилось небольшое помещение, пол, стены и потолок которого покрывала безупречно белая кафельная плитка. Только дверь была стальная.

Две двери. Обе заперты на замок, открывающийся с помощью магнитной карты. Отдельная карта и отдельный код к каждой двери. У всех, кто сюда приходил, были разные коды. Некоторые набирали три цифры, другие — шесть. У одного врача был семизначный код. Она перестала изыскивать возможности побега. Даже если бы ей удалось завладеть карточкой одного из врачей или лаборантов, входивших сюда, чтобы взять у нее кровь, а затем накачать ее наркотиками, перед ней встала бы проблема кода, уже не говоря о том, что она понятия не имела, что ждет ее за этими двумя дверями. Биомедицинское здание Бостонского университета, в котором она в настоящее время находилась, вне всякого сомнения, был оснащено совершеннейшей системой охраны. С одной магнитной картой — ах да, и кодом! Чертовы коды! — она бы все равно далеко не ушла. Она на смогла бы открыть остальные двери, отделяющие ее от внешнего мира. А еще существует медицинский персонал и охрана, скорее всего, из числа военных.

Стали бы они в нее стрелять? Вряд ли. Пустят ли они в ход слезоточивый газ или что-нибудь вроде электрошокера? Наверняка.

Итак, о побеге можно было забыть.

Она вернулась мыслями к причинам, по которым ей хотелось покинуть это учреждение. Медперсонал не разрешал ей воспользоваться телефоном для того, чтобы связаться с кем-нибудь из внешнего мира. Они отказывались приносить ей газеты, хотя снабжали горами бульварных журналов и заявили, что она может читать все, что ей заблагорассудится. Она попросила полное собрание сочинений Джейн Остин, и ее просьбу немедленно удовлетворили. Здесь было кабельное телевидение, но все новостные каналы были заблокированы. Ей по-прежнему не говорили, чем она инфицирована и почему у нее продолжают брать кровь, одновременно накачивая лекарствами. «Приказ верховного начальника, главного сержанта Глика» — так звучал ответ на все ее вопросы.

И уж совсем ее выводило из себя то, что никто не мог сказать, когда ее отсюда выпустят. У нее по-прежнему не было ни малейших признаков инфицирования. Ни тошноты, ни проблем с дыханием или глотанием. Впрочем, дышать ей действительно было больно, но это объяснялось сломанными ребрами. Ей много говорили о том, что она должна лежать и отдыхать, и первые несколько дней она подчинялась.

Ни единого симптома, тем не менее ее держали взаперти, ничего не объясняя.

«Интересно, который час?» — подумала она. В палате не было часов.

Там вообще много чего не было. Слишком много.

Но это изменится. Прямо сейчас.

Дарби откинула в сторону грубые белые простыни и колючее синее шерстяное одеяло, села на кровати и свесила ноги на пол. Она не вскочила сразу, а просто села, впившись пальцами в край матраса, ожидая, пока перестанет кружиться голова. Головокружение никогда не торопилось оставлять ее в покое, а когда оно делало одолжение и удалялось, ей приходилось иметь дело с головой, с этим железобетонным кубом на плечах, носить который не было никакой возможности. Видимо, это было побочным эффектом обезболивающих препаратов. Выстрел сломал ей не одно, а сразу три ребра, одновременно разнеся в клочья большое количество хрящевой ткани. К счастью, список повреждений на этом заканчивался.

Но лекарства, которыми ее пичкали, представляли гораздо более серьезную проблему: они затуманивали ее память. Некоторые воспоминания были весьма расплывчаты, другие и вовсе превратились в черные дыры.

У нее не было никаких проблем с тем, что она увидела и услышала в доме Риццо. Она также отчетливо помнила, что произошло в лесу за домом пожилой четы. Она помнила, как ее и супружескую пару с внуком везли в биолабораторию Бостонского университета. Трейлер пришел в движение, и ее начало швырять по гладкому полу, отчего она налетала то на одну, то на другую скользкую и холодную стальную стену. Она помнила, как ее провели в какой-то коридор, похожий на пластиковую трубу, а затем в комнату, освещенную так ярко, что на ослепительно белые кафельные стены было больно смотреть. В комнате ее ожидали две женщины, одетые в ОЗК. Одна из них сделала ей укол, а вторая сообщила, что ей придется пройти через повторный, еще более тщательный, процесс дегазации. Успокоительное должно было помочь ей расслабиться и перенести боль. Они сняли с нее одежду и привязали к холодной каталке. Последнее, что осталось в памяти Дарби, — это гул неоновых ламп под потолком. Лампы сливались в одно целое, становились ярче и ярче. Все, что произошло вслед за этим, было стерто.

Когда она пришла в себя, то увидела, что находится в больничной палате, где кроме нее никого не было. Первым, на что она обратила внимание, была ее кожа. Ее стерли до крови, и от нее, как и от волос, омерзительно несло каким-то дезинфектантом вроде тех, какие используют в похоронных бюро. Мерзкие запахи, применяемые к мертвых людям.

Она была жива и умирать не собиралась. Тем не менее ее продолжали держать взаперти в этом изоляторе, как будто сошедшем с экрана научно-фантастического фильма: мягкие голубые стены, пол и потолок; умывальник, унитаз и душевая кабина из нержавеющей стали. Все, что покидало ее палату, будь то одежда, журналы, остатки еды или одноразовые тарелки, стаканчики и вилки, заворачивалось в пластик и упаковывалось в ярко-красные пакеты биозащиты.

Головокружение прошло. Во всяком случае, почти. Дарби соскользнула с постели на мягкий пол и босиком зашлепала по палате под уже знакомый гул видеокамер, поворачивающихся вслед за ней и отслеживающих каждое ее движение. Они следили за ней даже ночью, когда она вставала в туалет.

Она подошла к панели на стене и сняла телефонную трубку.

— Слушаю вас, мисс МакКормик, — произнес незнакомый мужской голос.