Епископ Сальвский Робер, носивший теперь прозвание Благочестивый, стал канцлером и председателем Королевского Совета, который пополнился несколькими видными гранарскими канониками и богословами. Ламфа, с каждым днем все больше старевший и, к великому огорчению королевы, слепший на глазах, получил особую милость, о которой давно мечтал, но не осмеливался просить. Его возлюбленный зять, муж старшей дочери Энид, милейший и честнейший Линцей Петерс, уже несколько месяцев помогавший казначею в делах, получил должность секретаря Совета и был приведен к двойной присяге: на верность Гранару и на не разглашение государственной тайны.

Объявление всех этих милостей привело собравшихся в восторг. Под сводами старого храма раздались приветственные крики и рукоплескания, что, конечно, было не вполне пристойно, и отец Робер сделал придворным знак угомониться.

Стоявший на помосте одной ступенькой ниже государей Босуорт в полголоса обратился к Харвею.

— Раз уж мы больше не враги, то не отдашь ли ты мне, по старинному обычаю, на воспитание сына?

В первый момент Деми не понял, о чем он говорит, и Дерлок явно смутился.

— Очень уж мне полюбился твой парень, — засопел он, — Персиваль, я говорю. Мы с ним вместе выручали Феону, и ему сейчас уже семь — пора на лошадь сажать, и на рыбалку с ним в самый раз. Словом, нуждается в мужских руках, а я всегда хотел иметь сынишку… и, — он замялся, — у меня, к несчастью, своих не будет. Так что это правильно, что Хельви выбрала тебя.

Харвей с удивлением вскинул на горца глаза. Тот смутился еще сильнее, но продолжал:

— Нам с Феоной и двоих хватит, а, если ты оставишь Персиваля у меня, то я сделаю его своим наследником. Могу поклясться, что он полюбил горы. Ну так как?

В глазах Босуорта мелькнула почти несбыточная надежда.

Харвею стало стыдно за себя. Он, отец Персиваля, завел себе другого ребенка — настоящего принца, наследника престола — и не далее как сегодня утром говорил Хельви, что желает еще детей от нее. А его первый сын растет заброшенный, и чужой человек, стесняясь своей нежности к его ребенку, должен говорить Деми, что мальчику уже нужна мужская рука! Он ведь даже ни разу не сходил с Персивалем в лес, не посадил его верхом, не подарил лошадку на день рожденья.

Король снова посмотрел на Дерлока. Как это может быть? Такой воин и такой любовник… Оказывается, он не может иметь детей. И он уже два месяца возится с сыном своего соперника как со своим!

Харвей вдруг спохватился, подумав, чего Босуорту стоило сказанное, и что молчание короля, тем более его отказ может больно задеть горца.

— Я почту за честь и буду искренне рад, если мой мальчик останется у тебя. — король обнял Дерлока за плечо. — Наверное, я был плохим отцом, но я все же хотел бы спросить его самого.

Феона заботливо подвела к королю за руку сына. Деми с грустью заметил, как Персиваль робеет в его присутствии и совсем иначе, по-дружески, посматривает на Босуорта.

Горец ободряюще подмигнул мальчику.

— Перси, ты хочешь остаться в горах с Феоной и Дерлоком? — ласково спросил Харвей.

Лицо мальчика осветилось неожиданной радостью.

— А можно? Я хотел сказать… — он осекся.

— Можно, сынок. — улыбнулся король. — Только не забывай, что у тебя в столице тоже есть родня.

Мальчик засмеялся и первый раз от всего сердца обнял отца.

Крестины маленького принца Рэдрика Алейна произошли через пару дней после коронации отца. Что бы совершить обряд, из Альбици специально приехал сам папа. Но это был уже не Гильдебрант VII, чей визит мог бы только оскорбить гранарских владык. Вскоре после отбытия королевы Хельви из вечного города страшные и таинственные события потрясли святой престол.

Рано утром в саду папского дворца вдруг необычайно громко запели птицы, а по заполыхавшей яркими цветами траве прошли Синий Лев, Золотой Грифон и Белый Единорог. Невиданные звери поднялись по белым мраморным ступеням в покои наместника Божьего, а стража в оцепенении даже не попыталась помешать им.

При виде чудесных гостей, окруживших его ложе, Гильдебрант онемел от ужаса, пал на колени и стал молить Господа о спасении, хотя посланцы горнего мира еще не сделали ему ничего дурного. Начертив дрожащей рукой на паркете меловой круг, папа опустился лицом вниз и вскоре испустил дух со словами: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».

Папские гвардейцы, окутанные глубоким, похожим на обморок сном, при котором они могли видеть все происходившее вокруг, но ничего не могли поделать, рассказывали потом, как волшебные звери возвращались через сад, а вслед за ними исчезало, подобно скатываемому ковру, буйное неземное цветение и согласное пение птиц.

Как бы то ни было, но раб рабов Божьих лежал в своих покоях мертвый, и на его левом запястье монахи, обряжавшие тело к отпеванию, с ужасом обнаружили огненную саламандру, кусавшую себя за хвост.

Простолюдины на рынках болтали, будто небесные звери явились из самого Монтаньяра, сказочной страны, которой не видел почти никто из смертных. Просвещенные же разъедающим душу скепсисом милагрийских университетов кардиналы только качали головами и повторяли, что рассказы гвардейцев — нелепые басни, сочиненные необразованными вояками только для того, чтоб оправдать свою нерадивость при охране папы. Но все сходились во мнении, что смерть Гильдебранта за молитвой — знак Божий. Святой престол осиротел и надо искать кандидатов на земное место св. Петра.

Но кандидат оказался только один. Ровно через три дня после кончины Гильдебранта в собор св. Ключей, где заседали собранные со всей Милагрии кардиналы, влетел Белый Голубь, державший в клюве спелую кисть винограда — дело небывалое для середины апреля, когда даже завязь в виноградниках еще не появилась на свет.

Голубь трижды облетел вокруг алтаря, уронил ровно столько ягод, сколько в храме было присутствующих, а когда, повинуясь неясному влечению, собравшиеся священники положили их в рот, каждая из них превратилась в капельку сладкого вина.

Небесный посланец выпорхнул на улицу, за ним последовал и весь разряженный в алые мантии конклав. Кардиналы, как зачарованные, шли пешком, а Голубь летел медленно и низко, чтоб пожилые священники могли поспеть за ним. Путь был долог и, наконец, привел их в горы над прибрежной деревушкой Дюкасс, где жил слепой отшельник Исидор, которого местные крестьяне называли святым. Он лечил наложением рук и в голодные годы превращал древесную кору в муку для хлеба. Единственным человеком, которому не мог помочь отшельник, был он сам.

На пороге его убогой хижины среди камней Голубь положил виноградную ветку, после чего растаял в воздухе на глазах усталых, измученных альбицийцев. Так, конклав, потрясенный увиденным чудом, понял, на кого указывает перст Божий, и подступил к молившемуся старцу с просьбами возглавить осиротевших христиан. Трижды отказывался Исидор, и трижды удрученные гости не могли двинуться с места, когда собирались отправиться домой: ноги их как будто прирастали к земле. Наконец, отшельник, видя неумолимую волю Господа, согласился идти в Альбици вместе с кардиналами и вступить на святой престол.

Поездка на крестины в Гранар стала первым путешествием нового папы Исидора III, которого на родине приветствовали как святого, усыпая дорогу цветами и махая в воздухе распустившимися ветками шиповника. Королева Гранара, сама прекрасная, как раскрывшийся на солнце бутон, выехала встречать папу за ворота столицы, а спешившийся король повел в поводу его белого мула. Праздники продолжались.

Во время таинства крещения слепой Исидор не совершил ни одной ошибки, а ребенок на его руках мгновенно перестал плакать и задремал. Изредка в глазах жены при взгляде на нового главу святого престола Харвей ловил затаенную грусть, но, к счастью для себя и для Хельви, не стал задавать ненужных вопросов. За последний год, приняв гранарское королевство, Деми стал не просто умен и добр, а мудр и милосерден. Он знал, как важны для роста и цветения его страны мир и любовь королевского семейства. Харвей не позволил себе даже мысленно нарушить доверие к своей августейшей супруге. И Хельви, не решившаяся бы рассказать мужу то, что он знал и так, была ему благодарна.