Витя, в сущности, никогда не увлекался изобразительным искусством, на вернисажи его надо было вытаскивать, что требовало немалых усилий от Ленки. Наготове имелась дежурная отговорка, облеченная, впрочем, в наукообразную форму, — о том, что данная старинная ветвь культуры усохла от времени, себя изжила. От этого, как от спички, неизменно вспыхивала дискуссия. Витины доводы: реальность куда полнее передается объемной цветной съемкой с помощью разнообразной оптической аппаратуры… Ленка женским чутьем улавливала, по-видимому, нечто недоступное Вите. Ну а в данном конкретном случае, помимо всего прочего, условия эксперимента не требовали обязательного знакомства с работами художника П. Но такой повсюду вокруг поднялся гудеж, что Витю разобрало-таки любопытство.

В самом деле, многое выглядело необычно на устроенной новоявленными почитателями выставке. Эти метафоры, рожденные в лишенном солнечного света мозгу, и пронзительное проникновение в глубь характеров и предметов. Правда, композиции были порою не выверены, несоразмерны, а колорит своеволен, но все вместе передавало, как это принято говорить, эпоху. Из плоских прямоугольников в сложности и противоречивости возникала изощренная городская цивилизация технотронной эры. Вершиною же, в самом деле, был портрет Теракяна.

Витя высказался по этому поводу с определенностью, заметно обострившейся у него по ходу эксперимента.

Минута перекинуться фразой-другой, как правило, выдавалась за завтраком. Отпивая по глотку свой кофе, Витя просматривал беглые Ленкины заметки и от комментариев, равно как и от вопросов, не считал нужным воздерживаться. На сей раз Ленка, однако, не стала растолковывать ему записанное, как поступала обычно. Точнее, с тех пор как начала эти заметки вести, едва только сделалось ясно, что без них он просто не в состоянии держать под контролем эксперимент. Она не стала на сей раз отвечать на вопросы, отметила только, что его суждения о живописи не более чем показания оптического прибора. От этого замечания не удержалась. А потом заявила, что валится с ног, от постоянного недосыпа все время плавает, как в тумане, словом, заданный режим для нее не по силам. Добром это не кончится, если не придумать чего-то.

Витя спорить не стал. Что ж тут спорить. Должно быть, она действительно замучилась с ним. Режим в самом деле утомительный для нормального человека. Хотя, впрочем, что считать нормой, пустился он в рассуждения. Треть жизни, потерянную на сон? Умственные способности, не используемые и наполовину? Наконец, помехи, постоянно создаваемые полушариями мозга друг другу? Действуя методом тыка, на ощупь, эволюция столько наворотила… или, может быть, Елена Александровна с ним не согласна? Отвергает с порога самую возможность того, что истинно природную норму именно ему, Путинцеву, удалось приоткрыть?!

Ничего Елена Александровна с порога не отвергала.

— …Но раз ты не в силах посочувствовать мне, попробуй логически вывести: когда человек спит в сутки часа три, ему необходима смена… Без сменщика я долго не протяну!

— Дневной мозг, по-видимому, вполне справляется с самоконтролем, — возразил Витя. — В надзоре со стороны нуждается, в сущности, только ночной мозг. А ты вполне могла бы отсыпаться днем. Для этого достаточно взять себе отпуск.

Рисковое заявление, если учесть, с какой ревностью относилась Елена Александровна к собственным институтским делам. Тем более это легко было истолковать как умаление их. Брось, мол, все и ко мне наподхват! И все-таки Витя отважился: знал свою Лену.

Ни один из них не имел права забыть: соблюдение режима было первым условием для успеха эксперимента. Чтобы выполнить это условие, поначалу пришлось прибегнуть к хитроумным уловкам. А там вскоре Путинцеву судьба улыбнулась. Не без помощи добрых друзей, а точнее благодаря тому же неподражаемому Теракяну, вышел на некоего превеликого знатока медицины восточной, античной и прочей.

Это теперь достаточно стало, возвратившись из института, прилечь на часок-полтора, чтобы почувствовать себя другим человеком. И одежду из гардероба, вздремнув, выбирал совершенно иную, и душа, по-новому облаченная, жаждала приключений и бурь, и руки зудели. Без рассуждений! Все, что только глаз замечал, все просилось на холст, на картон, на бумагу. И уж ясно, никакого контроля этот новый Витя над собою ни за что бы не потерпел. Ну а Лена была верной подружкой и порою надоедала, так что он старался от нее улизнуть и, когда удавалось, мог под утро обнаружить себя в незнакомом доме и даже городе или даже постели. Между тем навязанный экспериментом режим уже делался как бы собственным биоритмом, и тогда, возвращенный к себе дневному, Витя строго выговаривал Лене, что не уследила за тем, ночным, и, следовательно, допустила в эксперименте пробел. А возможно, и срыв! Оправданий не принимал, не говоря уже об упреках.

Поначалу, однако, было вовсе не просто добиться биоритмизации заданного режима. К счастью, сама природа заранее позаботилась о Путинцеве, протянув для питания кровью к каждому из мозговых полушарий собственную свою жилу. Ну а древнему врачеванию было издавна ведомо, как при помощи несложных манипуляций на этих «артериа каротис» — сонных! — безо всяких наркозов погрузить в сон человека. Например, скажем, воина — дабы безболезненно вытащить наконечник копья из чресел… Превеликий знаток медицины восточной, античной и прочей обучил Путинцева искусным древним приемам, а уж Витя, наверно за тысячи лет впервые, попытался разделить их на лево — и правосторонние таким образом, чтобы на ночь засыпало одно полушарие, тогда как на день другое.

Так он зажил двойной жизнью, самый первый в роду человеческом бицефал, или, по-простому, двумозгий, на работе оставаясь почти что прежним, без труда узнаваемым коллегами Витей, как всегда погруженным, согласно институтскому плану, в необходимые замыслы, лабораторные опыты и идеи, привычно замкнутый на повседневных заботах скрупулезный испытатель природы, который между тем вечерами с неотвратимостью смены дня и ночи тайком от коллег превращался, подобно уродливой гусенице, что становится яркой бабочкой, в ослепительного человека искусства. На выставку его картин в любую погоду выстраивались хвосты, корреспонденты брали у счастливцев-зрителей интервью, а критики-искусствоведы с чьей-то легкой руки принялись рассуждать о наступлении — после эры кибероботехнизма, до сих пор представлявшейся бесконечной, — Нового ренессанса, имея в виду, что Старый приходился по современному летосчислению на середину второго тысячелетия. Разлетелись слухи, будто Художественный совет собирается объявить Путинцева лавреатом года, По традиции присуждению Лавров предшествовало широкое публичное обсуждение. С каждым разом становилось труднее отбояриваться от многочисленных приглашений, просто счастье для Вити, что удалось подавить Ленкин бунт в зародыше, на подобные мероприятия отправлялась она, благо отпуск еще продолжался, и о том, что ему наступит конец, не хотелось даже и думать.

Но Путинцев все же не избежал худсовета. Тот собрался для подведения итогов.

Заседание назначили на десять утра. В институте Витя сказался нездоровым, он вернулся домой переодеться и захватить с собой Ленку. И на сей раз крепко надеялся на нее. Разумеется, внешность дневного, левополушарного Вити не так-то мудрено было скрыть под экстравагантным костюмом — свободная блуза, пестрый шейный платок… пресловутый стиль боз-ар не позднее двадцатого века. Но ведь внутренне он оставался самим собой, экспериментатор, аналитик, рационалист. Как бы чуткие члены Совета не учуяли инстинктивно подлога, опасения были отнюдь не напрасны. И однако же все обошлось — благодаря Ленке. Взволнованная обилием восторженных слов, она, должно быть, своими эмоциями, как панцирем, обволокла невозмутимого Витю. Обсуждения, в сущности, не было, одни дифирамбы, и, казалось, тянуться им до скончания веков. Триумф наследника Гойи и Босха! — вот так восприняли это присутствующие, все, за исключением двоих. Лена с Витей проникли на большую глубину. Это был и на самом деле триумф, — но научного эксперимента.