Нет, и здесь термин «лакировка» — несправедливый термин, потому что сознательно призывает людей закрыть глаза на добро.

Николай Осипович и Надежда Павловна обедали за отдельным столиком в импозантной столовой Дома творчества. Николай Осипович был в отличном настроении: вчера ему удался единственно верный поворот в поступках и мыслях молодого героя, была найдена та единственная краска, которая придала портрету нужный и верный колорит.

Правда, всякому писателю в первые сутки написанное кажется и верным и точным. Потом наступают раздумья и начинаются мучительные переделки. Но сейчас Надежда Павловна безошибочно знала, что ее муж находится в приподнято-радостном состоянии «первых суток». В подобных случаях — это она тоже знала — Николай Осипович склонен говорить о курьезах и нелепостях в нашем «словесном хозяйстве» — это выражение приводил Семенов, как якобы цитату из выступления литературоведа.

— А ты подумала о том, что у нас везде в крупных городах имеется гостиница «Астория»?

— Ну и что же? — терпеливо спросила Надежда Павловна, играющая в подобных ситуациях роль подавателя мечей.

— А то, что название «Астория» происходит от фамилии лорда Астора, крупного владельца отелей в Европе и Америке! — торжествующе объяснил Николай Осипович. — Это понятно. Но непонятно, почему мы, скажем, в Ленинграде прославляем лорда Астора! И даже пишем пьесу, в заголовок которой попадает эта же фамилия!

— Ешь закуску, — сказала Надежда Павловна. — Смотри, за соседними столиками все уже съели!

Минута прошла в молчании, потом Николай Осипович начал снова:

— А знаешь, как перевели во Франции название пьесы Горького «Булычов и другие?» Вот как: «Булычов и другие произведения де мосье Горький» А?!

— Ешь суп! — взмолилась Надежда Павловна.

Николай Осипович снова взялся за ложку, но едва не поперхнулся: держа под руку какого-то незнакомого молодого человека, к столу подошла Таня.

Она поцеловала мать и нежно погладила отца по руке с набухшими старческими венами.

— Танечка! — засветилась радостью Надежда Павловна. — Где же Олег?

— Его вызвали в Одессу. Позвольте вам представить…

Таня сделала движение в сторону молодого человека.

Глаза сидевших за столом обратились на смущенного Альфреда. За соседними столиками кое-кто тоже с любопытством повернулся в сторону Семеновых. Здесь все знали друг друга, и появление нового лица заинтриговывало. Сидевший неподалеку писатель с мешками-щеками, мешками под глазами и мешком отвисшим подбородком вдруг замолчал. Его сосед по столу, молодой кабардинский поэт, благословил судьбу, пославшую неожиданное спасение от потока острот, которые за каждой трапезой обрушивались на его голову. Благожелательно настроенный поэт приписывал свою невосприимчивость к юмору соседа собственному плохому знанию русского языка.

— Это наш родственник, — сдерживая смех, провозгласила Таня. — И даже довольно близкий. Хотя вообще живет далеко.

— Ах, не выдумывай, пожалуйста, — с неудовольствием сказала Надежда Павловна.

Альфред шаркнул ножкой и выпятил грудь, высоко задрав подбородок.

— Разрешите отрекомендоваться, — отрывисто доложил он, как младший офицер на смотру старшему, — я есть… я есмь сын моего покойного батюшки Виктора Иосифовича Семенова. Звали меня Антон, но в настоящее время имею имя Альфред.

Он снова шаркнул ножкой, заранее предвкушая клики радости, которые, конечно, сейчас вырвутся из груди вновь обретенных родственников. Однако наступило неловкое молчание, нарушенное Николаем Осиповичем.

— Так вы сынок этого прохвоста?! — медленно сказал он, и его худое лицо с орлиным носом и тонкими губами (еще в прошлом году один кинорежиссер умолял его сыграть кардинала в задуманном им фильме) залилось кровью. — Изволили репатриироваться?

— Коля! — с беспокойством воскликнула Надежда Павловна.

— Папа, он приехал из Берлина, он — интурист, — смущенно шепнула Таня.

— О да, я интурист, — подтвердил Альфред, сильно краснея, но не теряя выправки. — Я приезжал… я приехал повидать свою прежнюю родину и ее прославленного писателя Николая Семенова!

Последние слова он вызубрил еще в Берлине. Выпалив их, он остался доволен собой. «Сейчас он меня обнимет», — подумал Альфред.

Николай Осипович сказал упавшим голосом:

— Ну приехал, так садись. Покорми его, Надя.

К столу поставили еще два стула. Таня пристроилась рядом с матерью и что-то зашептала ей на ухо. Надежда Павловна довольно громко сказала:

— Но как же так? Сразу и бесповоротно?

Таня сделала испуганное лицо и замахала руками: тише! И тут же воскликнула с азартом:

— Именно сразу и именно бесповоротно!

Николай Осипович, который, обычно погруженный в себя, не очень замечал, что творится рядом, на этот раз услыхал и с удивлением спросил:

— Что такое?

Ему не ответили, но, кажется, он догадался: лицо у него просветлело, и он вдруг потерял сходство с кардиналом.

Альфреда усадили рядом с Николаем Осиповичем. Теперь, когда они были рядом, можно было, пожалуй, найти что-то общее между дядей и племянником. Первой заметила это Таня.

— Смотри, мама — со смехом оказала она, — Альфред очень похож на папу!

— Какой Альфред? — оторвалась, от своих мыслей Надежда Павловна. — Ах, да!

К столу подошла любезная и миловидная официантка. В обычай Дома входило радушие к гостям писателей. Она поставила новые приборы и спросила приехавших:

— Щи, суп-крем, борщ?

Таня, не задумываясь, заказала борщ. Альфред после некоторого раздумья попросил дать ему щи, предполагая, что в этой стране надо есть национальные блюда.

Чернявый, с выпуклыми черными глазами Хамитов, по прозвищу Турок, сидевший рядом с кабардинским поэтом, славился своей, оборотливостью и недюжиной «пробойной силой». Таких писателей у нас очень немного, считанные единицы, но они существуют и к тому же существуют отлично. Таланта у них за душой на три копейки, да и те давно потрачены, а налицо — «набитая» рука и тонко разработанная система всучивания своих произведений.

Турка, к сожалению, видят все, а писателей-работяг, составляющих огромное большинство, критики часто не замечают. Писательский подвиг — иначе не назовешь — упорный, нечеловеческий труд, рождающий хорошую повесть, пьесу или поэму. «Легкость», с которой будто бы написана книга, обернулась для автора великой тягостью, и очень хорошо, что читатель этой тягости не замечает. А что касается «огромных гонораров», то на самом деле это всего лишь заработная плата за 10–15 лет работы над книгой; будучи распределенной на весь этот срок, она оказывается не выше, чем заработок сменного мастера. И только для горсточки пишущих хапуг типа Турка дело обстоит иначе…

Сам Турок не смущался средствами — лишь бы они приносили нужный результат. Он ежегодно выдавал на-гора по две книги: одна шла переизданием, другая — новая. Одна — детектив, другая — якобы научная фантастика. В Москве у него была семья в новой трехкомнатной квартире; в гараже стояла «Волга». В Пскове жила его другая семья в собственном домике, купленном и достроенном Турком.

Он ездил из Москвы в Псков в своей «Волге», а в промежутках отдыхал от семейной жизни в многочисленных Домах творчества литературного фонда. По его собственным словам, таких промежутков было примерно полгода в каждый год.

Таким образом, из последних 30 лет он прожил пятнадцать лет в санаторных условиях. Благотворное действие санаторного режима проявилось в цветущем виде этого пятидесятипятилетнего человека и в громком жизнерадостном голосе.

Турка тотчас привлек к себе необычно многолюдный стол Семеновых.

Он приблизился и хриплым басом закричал:

— Привет классику и его чадам и домочадцам! Впрочем, виноват… — Он вопросительно посмотрел на Альфреда.