В комнату вошла Эмми с серебряным блюдом с пирожными, но замерла у входа, заметив на лице Октавии страдальческое выражение.

— Что стряслось?

— Нет, ничего, — поспешно ответила Октавия, часто дыша, чтобы справиться то ли со смехом, то ли с плачем. — Софи только что рассказывала мне, как паста для усов вызвала у нее раздражение, заставила раздеться перед графом Сандалом, заключить с ним договор, а затем провести с ним ночь. И во всем этом виновата я.

Серебряное блюдо с громким звоном полетело на пол, пирожные рассыпались.

— Ты провела ночь с графом Сандалом? — спросила Эмми, не сразу обретя дар речи.

— Где мои апельсиновые пирожные? — нахмурилась Софи, поднимаясь из ванны и строго оглядывая пол, засыпанный сахарной пудрой.

— Ричарде сказала, что нет необходимости печь их, если можно заказать меренги у Суитсона.

— Меренги тоже очень вкусные, — добавила Октавия несколько неестественно.

— Возможно, но это не апельсиновые пирожные, и я их не заказывала, — отозвалась Софи. — Почему я должна брать что-то у посторонних, если у меня есть Ричарде? Черт побери! — Софи вдруг вспомнила вторую вещь, о которой хотела вспомнить, — и все благодаря меренгам. Она испытала невероятное облегчение, выйдя из ванны и собрав с пола остатки своего туалета. Она поцеловала кучу тряпья и выкинула ее в окно, после чего танцующей походкой подошла к Эмми и поцеловала ее. — Спасибо. Мне бы никогда не пришло это в голову, если бы не ты. А теперь пойди и скажи Ричарде, что я никогда не стану есть пирожные из чужих рук и прошу ее все же приготовить для меня свои знаменитые апельсиновые пирожные.

Она проследила, как Эмми неуверенной походкой вышла из комнаты, а затем обратилась к Октавии.

— Мне нужна одежда, женская, но удобная, — объяснила она.

Октавия и Эмми давно привыкли к странному поведению Софи и уже не удивлялись тому, как она в мгновение ока переходит из состояния задумчивости к активным действиям, но эта история с постелью мужчины и поцелуями при прощании с одеждой выходила за рамки допустимого даже для нее. Октавия всерьез задумалась, не является ли ее паста причиной сумасшествия Софи, и, открыв гардероб, выбрала для нее бледно-голубое платье.

— Нет, не это, — возразила Софи, и Октавия почувствовала, что ее самые страшные подозрения оправдываются. Подруга никогда за все время их знакомства не высказывала своего мнения по поводу выбора одежды. — А как насчет зеленого? — спросила Софи. — Я имею в виду новое, с воланами спереди.

Описание платья было вполне в духе Софи, но Октавия прикусила язык, чтобы не спросить, почему ей вдруг взбрело в голову надеть его, потому что несколько недель назад Софи отозвалась о нем, как о подходящем наряде для сумасшедшего дома. Верхняя часть платья цвета зеленого яблока оттенялась более темной шелковой юбкой. Воланы спереди, как выразилась Софи, представляли собой ручное шитье, которое опускалось с лифа на юбку, подчеркивая квадратный вырез декольте и привлекая к нему внимание. Розовые голубые и пурпурные цветы были вплетены в шитье, напоминающее виноградную лозу, а возле левой груди сидел бархатный шмель, что производило очень живописное впечатление. Октавия всегда вносила в композицию своих моделей пчелу или шмеля, что позволяло безошибочно узнать ее работу. Дамы придирчиво оглядывали туалеты друг друга в поисках декоративного шмеля или пчелы, чтобы выяснить, действительно ли платье создано Октавией Апиа, или это подделка. Однако Софи никогда не задумывалась об этом, присутствуя на балах в нарядах от Октавии, поскольку обладала репутацией ее лучшей модели.

Сейчас Софи не думала ни о том, что получила множество комплиментов в последний раз, когда надевала это платье, ни о том, что это платье придает ее зеленым глазам особый голубой оттенок, ни о том, что завтра весь Лондон будет говорить, как она была прекрасна. Софи выбрала его потому, что оно не стесняло движений и было очень удобно, при этом не забывая и того, что джентльмен в доме напротив не пропустит ее выхода из дома и станет тайно наблюдать за ней из окна. Впрочем, ей было не важно, что думает о ней этот мерзкий жук. Так ей хотелось думать.

Выйдя из дома и стряхнув крошки апельсинового пирожного с одежды, она вдруг вспомнила о третьей вещи, о которой почти забыла. Софи помедлила в задумчивости, не стоит ли вернуться и расспросить Октавию о пистолете, но решила все же не делать этого. Она потом поговорит с ней об этом. Софи вскочила в седло своей чалой кобылы и приняла поводья из рук девушки-конюха, которой не терпелось вернуться на кухню и съесть еще одно апельсиновое пирожное.

Выезжая на улицы Лондона, Софи Чампьон не предполагала, что позже у нее не будет времени поговорить с Октавией. Софи Чампьон не суждено было вернуться в «Курятник». Никогда.

Стараясь привыкнуть к неудобному креслу, похожему на приспособление для пыток, Криспин подумал о том, насколько неестественно для Феникса такое времяпрепровождение. Взглянув на лежащую перед ним очередную огромную кипу бумаг, Криспин вздохнул. Он с большей готовностью противостоял бы испанским бандитам, вооруженным до зубов и готовым защищать свои незаконно добытые сокровища; или французским пограничным стрелкам, выполняющим свой патриотический долг; или даже турецкому торговцу, напичкавшему свое тело готовым в любую секунду взорваться порохом и выполнявшему особую миссию — подорвать британское посольство в Константинополе. Криспин готов был иметь дело с такими проблемами, но не с тем, чтобы перебирать любовные письма чужих людей, пропитанные ароматом недозволенности.

Если бы Криспин предполагал, что личные апартаменты Ричарда Тоттла задрапированы розовым шелком, он никогда бы не пришел сюда. Стены, двери, кровать, диван, занавески на окнах — все было розовым. На полу лежал ковер, сотканный из сотни роз, зеркало обрамляла рама, которая состояла из хрустальных роз, а на камине располагались рамки, из которых смотрели розовые женщины. Криспин встряхнулся и решил не поддаваться этому розовому ощущению жизни. Тем более что час, проведенный здесь, показался ему пятью часами.

Отказавшись от идеи найти недостающую часть бумаги, которую Тоттл сжимал в руке, Криспин решил уничтожить ее шифр. У него самого находилась вторая часть послания, без которого весь документ становился неудобочитаемым. Однако все его исследования ни к чему не привели, потому что разгадку шифра ему найти не удалось, а время, отпущенное на то, чтобы покопаться в бумагах Тоттла, было ограничено. Криспин уже решил, что заберет с собой любовные письма, чтобы внимательно проштудировать их в тиши своей библиотеки, как вдруг услышал шаги на лестнице.

Заметив, что они не затихли этажом ниже, где располагались конторы, а приблизились вплотную к двери розового кабинета, Криспин аккуратно положил письма в верхний ящик письменного (розового) стола и спрятался за портьерой (тоже розовой).

Кто бы ни стоял сейчас за дверью, профессионалом его назвать было затруднительно. Мало того что этот человек поднимался по лестнице слишком шумно, навлекая на себя опасность, он и теперь довольно долго ковырялся с простейшим замком в двери. Криспин уже собирался выбраться из укрытия и открыть дверь незадачливому взломщику, чтобы ослабить волнение ожидания, как вдруг замок щелкнул и шаги раздались уже в комнате.

Софи была рада, что оказалась здесь одна, поскольку не сдержалась и раскрыла рот от изумления при виде такой обстановки. Она никогда не бывала в подобных местах и даже не подозревала об их существовании. Не могло быть сомнений в том, что все здесь устроено для получения наслаждения, начиная с огромной кровати и картин — что, например, делают эти обнаженные девы с сатиром на той, что висит в простенке? — и кончая терпким запахом мускуса, ощущавшимся в воздухе. Софи медленно прошлась по комнате, разглядывая изысканную мягкую мебель с розовой обивкой, изучая картины («Разве можно так забросить ногу?» — изумилась она и притянула поближе, чтобы лучше рассмотреть, одну из картин, на которой была изображена женщина, в пылу любовной страсти приникшая к лебедю) и чувствуя, что потрясена до глубины души. И еще, возможно, ей было несколько не по себе из-за того, что пришлось пережить накануне. Софи сняла плащ, и ей сразу стало уютнее, но неприятное ощущение все же не проходило, хотя усы ее больше не раздражали. В этот момент портьера едва заметно колыхнулась, и из-за нее показалась темная фигура.