Больше никаких — назад и вперед, вверх и вниз, как на американских горках, а только под откос, к беспроигрышному финалу.

Единственное, о чём я пожалела: о желании, призраком выскочившем откуда-то из моего подсознания, о том, что было бы неплохо заполучить еще один шанс быть веселой и неистовой, быть свободной и живой, быть любимой и любить.

Я пошла в ванную, почистила зубы, вымыла голову над раковиной, выпила несколько бесполезных таблеток, оставленных медсестрой — и всё это проделала, как под гипнозом.

И вдруг я слышу резкий крик: А-а-а! Всхлипы — оторванные, чужеродные, но такие глубокие, что переворачивают душу. Медлю. Сколько раз слышала, но не могу привыкнуть.

Я открываю дверь. В коридоре чуткие медсестры уговаривают разнервничавшихся пациентов вернуться в палаты. Но все уже всё просекли, так что можно не делать вид, что всё в порядке. Все мы — товарищи по несчастью! Не удержалась, и чтоб, хоть как-то,

составить представление, без лишних домыслов, спрашиваю:

— Что-то случилось? Про себя добавив: «еще?».

— Ничего, — подключается одна из сотрудниц, тащащая мимо поднос медикаментов. — Рядовой день. Нечего тут ловить, идите к себе.

«Вот, стерва», — скривилась я. И носит же земля…

«Ничего» — оказалась мать скончавшегося вчера восьмилетнего мальчика по имени Кевен.

«Тот самый», — подумала я.

В руках со свидетельством о смерти, судорожно глотая воздух и сжимаясь от явной внутренней агонии, преследованная истязаниями и сокрушенная этим шквалом, она немощно уткнулась в мужское плечо. Муж, брат, друг — не важно. Кем бы он ни приходился — сейчас не сильнее её. У них нет выхода. Они — одни в своем горе, мы — декорации, для них весь мир отошел на задний план. Да и вернется ли? С возрастом эта способность теряется.

И что делать в таких случаях? Как не похоронить себя заживо, заточив в адский круговорот раздумий: что пошло не так и что, если не…? Откуда черпать сил, чтобы продолжать жить, зная, что потерял самое дорогое, что имел? И как не винить в этом себя и других?

Примириться с утратой не то, что трудно — это невозможно соизмерить ни процентами, как в бухгалтерии, ни вычислить математической пропорцией, приняв за основу икс, ни другими условностями. Для этого попросту не существует ни меры, ни рамок, ни временной грани.

Ну и как, скажите, семье вынести такое повисшее на них бремя? И сколько — часов, дней, месяцев, лет будет длиться героическая борьба с впитавшейся, и заполнившей каждый угол подсознания, болью?

Ведь для них он останется их частью, первым, любимым и живущим в сердце вечно.

В довершении ко всему, на этаж приехал лифт и притащил гостей. Сумбур какой-то: две практикантки, весьма чем-то развеселенные и не понимающие происходящего — ввалились посередине сцены. Глядят, как в цирке. Тут уж можно не скрывать — всё частно! У одних — одно, у других — другое. Это, как в клубе, для кого-то места есть всегда, для кого-то не будет никогда, как бы, примитивно не звучало. Только, вот, для смерти мы-то все одинаковый куш в копилку. Так, что я уж не сильно беспокоюсь. Все там будем.

Но сейчас мне непостижимо хочется кричать обо всем, что накопилось внутри! Одариваю убийственно презрительным взглядом. Придираюсь?! Нет, бесят. Повсюду смерть. А им — хихоньки, да хахоньки! Дубины!

Еле сдерживаюсь, глядя на пару перед собой. И думаю — ободрить. Но ничего не изменить. В теперешнем состоянии всё бесполезно. Да и я забыла слова, помню только смысл. Им только держаться. Без надежды, но держаться.

В этот момент у аппаратной стойки появляется Итан Миллер. Непроницаемое лицо, но знаю — маска. Безукоризненный такт, вежливость, ровный тон.

Пауза. Взгляд.

Мать бросается с кулаками: «Какой же вы доктор! И почему мой сын? Мы вам верили… Почему?!».

Мужчина рядом с ней, схватил, зажал в кольцо жилистых рук, она дергается, скулит и хочет выбраться. Глаза орлиные — жаждет крови. Неприятная история. Никуда не денешься. Ему положено держать ответ. Он — не плохой, это мир злой. Он не виноват. Но тут не детский сад, не скажешь: «ой, я не виноват!». И тебе поверят, а если и нет, то простят. Тут не виновный или виновный — будет то же самое. Мог бы бросить. Но, а другие, такие же, как я? Остается — работать. Теперь я смыслю, насколько эгоистичны были мои выводы и всё из-за того, что я часто попадаю впросак в определении людей. Особенно, в отношении его.

Мне трудно на это смотреть. Слышать разные обидные слова, оскорбления и проклятия, сыплющиеся в его адрес. Мне больно за них, за него. Я в отчаянии, бессильна, на дне.

Пячусь, лихорадочно сдавливая руками голову, движусь по инерции. Как ноет сердце. Что-то еще лезет в голову мелкое, пакостное: в палату, в палату — стонет оно без остановки. Страх? Что будет дальше — знать не хочу. Насмотрелась. Не могу.

Там я снова ухожу в себя — ждать конца. Здесь нет середины — черное или белое. Опустошенность. Никого не хочется видеть и ни с кем разговаривать.

Внутри ощущается отчетливая жажда выпить соляной кислоты. Самый верный способ избавиться от всей этой горячки.

Опаздываю. И все эти раздумья порождают во мне ещё более дурные и параноидальные мысли. Они эволюционируют, поднимаясь на множество отметок выше дозволенного. Въедаются в оба полушария мозга. Им нужен полный контроль над интеллектом. Я всячески стараюсь блокировать их: сравниваю между собой, представляю, чем заменить, как выманить, изловить и стереть. Настоятельно пытаюсь найти лучший вариант. Но тщетно. Чем больше стараюсь, тем сильнее они лезут в голову. Привязались. Видимо, надолго. Рабство и только. У меня снова начинает колотиться сердце. Я проклинаю всё вокруг — это место, пожирающее абсолютно любые стремления, как будто, созданное для того, чтобы люди заживо гнили; этот вид не меняющегося пейзажа; этот потолок, стол, кровать.

Мне хочется уйти от действительности. И наряду с этим, биться о стены кулаками. Я злюсь и не могу вылезти из этого состояния всепоглощающей меланхолии и уныния. Это вечное состояние раздавленного яблока, бесформенной массы, нечто, не способного ни на что, существа. Нет, я не сильная. Я впечатлительная. Всегда буря эмоций, всегда буря чувств, всегда отсутствие спокойствия… Мысли, которые будут жить вечно… Мысли, которые разъедят изнутри. Но, пора принять и не интерпретировать. Тщетно всё, вот и весь разговор. Всё возвращается на свои места. Всегда.

Потому что, чем, оказывается, владеет человек? Прошлым, да коротенькой остановкой, называемой — сегодня. Будущее? Ерунда.

Картина двух людей, потерявших свой мир и не видящих начало нового — врезалась в глаза заставкой. Не убрать, не подвинуть.

Забиваюсь под окно, напротив двери. Ссутуливаюсь, скрючиваюсь, подбираю ноги ближе к животу.

Думаю — они пришли проститься сюда. В морге его нет, там лишь труп. Без намеков — кости и кожа в целлофановой упаковке.

А тут — образ, память, его последние дни. И не придумано же. Стены сохраняют тонкие миражи и, кажется, что всё еще живо. Само собой, всё это лишь в подсознании — мнимые вспышки, блики, иллюзии. Ну и пусть хрупко и ломко, но это та нитка, тянущаяся из мира загробного в мир настоящего. И нельзя её так просто отрезать и выбросить на помойку.

Основной вопрос: смогут ли родители когда-нибудь поступиться этим и отпустить?

Меня нечеловечески пугает, насколько очевиден ответ. Нет! Нет и нет! Их душевный мир, их сердцевина, их разум, будут бороться за последние оставшиеся кусочки, отвоевывать ещё и ещё, и сберегать до самого конца собственного жизненного цикла. Неукоснительно что-то отсеется, что-то изменится, но важное — сохранится. Улыбки, смех, прикосновения — всё это будет рядом, всё это будет с ними.

И вот скажите, есть ли мера у любви? И возможно её оценить? Нет, господа, любовь — безгранична. Её не взвесить, как товар в магазине, не выставить звёзд, как гостинице и уж точно, не присудить призовое место. Любовь можно лишь прочувствовать, прожить и быть благодарным за такой подарок.