— Прелестное колье! — повела она мизинцем в сторону невероятного сооружения из золотых нитей и каменьев, распростершегося по черному бархату.

— C’est fait pour vous, madame![17] — хозяин с готовностью придвинул зеркало. Она сбросила шубку. Виталий Павлович взял ожерелье двумя руками и приложил к ее шее.

— Splendide![18] — восхищенно проговорил Фонтене, молитвенно закатывая глаза. Это не было лишь профессиональной уловкой, она сама видела: камни горят, передавая свое мерцание коже и превращая всю ее в некую королеву.

Додаков помедлил, подождал, пока она насытится своим отображением в зеркале, потом протянул колье хозяину, что-то сказал ему по-французски. Фонтене закивал. «Неужели мое?»

— У меня нет с собою столько наличными, завтра его доставят в отель, — небрежно проговорил Додаков. — Но чтобы не тяжко было ждать, какой из этих перстней тебе нравится?

Хозяин поставил перед нею еще один лоток. Глаза Зинаиды Андреевны разбежались:

— Вот этот. Нет, тот!.. Хотя вот этот красивей, пожалуй!

Она остановилась на тонком девичьем: на золотом листке алмаз — как капля росы.

— Не надо снимать.

Неужели была та ночь, те крики, мост й фонари с набережной?..

Потом они обедали в ресторане — играла музыка, все было необычайно вкусно. Виталий Павлович заказал шампанское. Она поднимала бокал, в хрустале пузырились жемчужные нити, на пальце рядом с жалким александритом сияло новое кольцо... Нет, то просто было ночным кошмаром!

Они снова ехали по городу. Лучшего дня в своей жизни Зиночка не могла и припомнить, хотя рядом сидел жердяй, а позади все шагала и шагала ненавистная Эйфелева башня. Почему она не отстает? Зачем осыпает щедротами жердяй? Что ж, она незлопамятна. Тем более что нет другого выхода. А ради таких вот дней она готова на все. Даже если он предложит ей руку, она согласится. А он-то, оказывается, богач!..

Она испытующе посмотрела на Виталия Павловича. Что-то произошло с Додаковым за эти дни, пока она его не видела: он стал еще суше, острей и холодней стали его глаза. И ей вдруг пришло на ум, что он, как Эйфелева башня, составлен из металлических перекладин, скрепленных болтами. Только поверх натянута кожа. «Стоят вилы, на вилах короб, на коробе махало, на махале зевало...» — пела в ней присказка, слышанная в детстве. Зиночка рассмеялась, и смех ее в морозном воздухе был звонок.

— Ты довольна?

— Вполне.

— Может быть, прокатиться нам куда-нибудь в пригород? В Булонский лес или в Венсенский?

Его голос звучал как-то напряженно. «Он хочет сделать мне предложение на лоне природы», — догадалась Зиночка.

— Охотно!

Теперь они ехали к площади Этуаль, и приближалась, все росла впереди Триумфальная .арка. В пролет ее закатывалось солнце. Оно было ярким, красным, сулило мороз и на завтрашний день.

Они ехали быстро. Но все равно путь был дальним. Под сводами леса их застали уже легкие сумерки. Окрестные Парижу леса-парки — любимые места прогулок горожан и в праздники, и в будни. Но нежданные холода изгнали их отсюда к каминам и газовым печкам. И сейчас лес был пустынен, тих, только потрескивали в кронах сучья.

Зиночка спрыгнула с коляски. Сапожки ее по голенища погрузились в жухлую листву. Странная зима: с морозом, но без снега...

Додаков что-то весело сказал кучеру, спрятал портмоне, тоже спрыгнул и предложил ей руку:

— Куда направимся?

— Да хоть туда... Или туда. Все равно. Как здесь хорошо!

— Да.

Она глубоко вздохнула. Воздух пьянил и грел ее. Они пошли по аллее-просеке в сторону от дороги. Тропка полого спускалась с холма.

— Может быть, к той беседке? — предложил Виталий Павлович.

«В беседке... По всем правилам... — она усмехнулась про себя: — Извольте, сударь».

Внизу, как фарфоровое блюдо, голубело озеро.

— Побежали? — молодо крикнул он. — Кто быстрее? Даю фору десять шагов!

— Побежали!

Она рванулась вперед, поддерживая обеими руками юбки. Она была молода и сильна, и ноги быстро несли ее. Пусть знает, что не так-то просто ее поймать!..

Беседка, которая, казалось, стояла на берегу, в действительности была сооружена на островке, в нескольких саженях от берега.

Додаков бежал позади, настигал.

— Здесь озеро! — огорченно крикнула Зиночка.

— Не бойся, лед выдержит! — отозвался сзади он.

Лед был гладкий и блестящий, как только что залитый каток. О, как любила она в Питере кататься на коньках; как любила звон стремительных лезвий, игру огней, музыку, разгоряченные морозом лица; особенно на рождественские праздники, когда обряжены елки и полны народом катки на застывших озерах в Таврическом саду, на Крестовском, на Неве и Невках!.. Вот бы сейчас коньки!..

Она спрыгнула с невысокого берега на лед и побежала, удерживая равновесие, чтобы не оскользнуться, к беседке. Лед был под ногами темным, непривычно пружинил и потрескивал. Но впереди он надежно белел матовой толщиной. До беседки оставалось несколько шагов. Зиночка уверенно ступила в белизну и вдруг почувствовала, что стремительно уходит вниз. И когда лицо обожгло, поняла — в воду!

Она рванулась. Одежды, разом пропитавшиеся, тянули ее. Но она была сильна. Она вырвалась из проруби, охватила руками ее край. Лед под пальцами ломался. Он был тонок и остер, как стекло. Она уже хлебнула ледяной воды и не могла передохнуть, не могла закричать, хотя ужас криком рвался из всего ее существа. Она обернулась к берегу и прошептала, хотя ей казалось, что она кричит на весь лес, на весь мир:

— Виталий Павл... Виталий!

Он стоял на берегу у самой кромки, вытянувшись, как сгоревшее дерево.

— Виталий!..

Голос ее прервался.

— Сейчас... Сейчас... — мучительно медленно говорил он, не шевелясь.

Она пыталась выбраться на лед. Тонкий наст подламывался и крошился, ее пальцы были изрезаны, кровоточили и уже немели.

— Виталий! — в ужасе хрипела она.

А он стоял на берегу и все шептал:

— Сейчас... Сейчас...

Она разжала онемевшие пальцы и в то же мгновение ушла под воду. Вырвалась вновь. Волосы ее черным шлемом были облеплены вокруг синеющего лица, а глаза, огромные, как чаши, полны ужаса. Борясь за свою жизнь, за спасение, она уже ничего не видела, ничего не понимала, ее разрывал страх, черная пучина тянула ее. И когда она снова повернулась лицом к берегу, она уже не узнала Додакова. Ей почудилось, что это встала на берегу ненавистная Эйфелева башня. Зиночка навалилась на кромку.

Лед обломился. И с этим обломком она ушла на дно, в последний миг почувствовав, как от огненной тяжести лопается ее сердце.

— Сейчас... Сейчас... — все еще шептал Додаков, хотя черная вода уже сомкнулась и разошлись последние круги, прибившие к рваному краю проруби шляпку с намокшей меховой опушкой.

— Сейчас...

Потом он разжал кулаки, стиснутые с такой силой, что ногти через перчатку до синяков вдавились в ладони, оглянулся и, осторожно ступив на лед, сделал несколько шагов к полынье. Потом, удерживая равновесие, пробил лунку одним ботинком, сделал еще шаг — пробил другим, опустился на лед, немного прополз по пороше — и вернулся назад, на берег.

Он проделал все эти манипуляции методично и расчетливо, как подготовленный заранее урок. И так же расчетливо проверил, надежно ли укрыта пешня, оставленная им здесь еще со вчерашнего вечера.

Он делал все заученно и точно, но с каждым движением будто что-то вымерзало в нем. И эта внутренняя стужа вымораживала и боль, и любовь, и жалость к Зиночке и к самому себе, все чувства, свойственные живому человеку, даже страдание и ненависть. И он, убивший собственными руками то единственное, чем действительно дорожил, превращался в металлическую конструкцию, в механизм, годный для какого угодно применения. Он шел, все яснее видя под ногами дорогу, шел знакомым путем, все тверже ставил ноги, и в сожженном его мозгу в такт шагам звучало одно и то же слово: «Сейчас... Сейчас...»