Гартинг протягивает руку к сброшенной на кресло одежде.

Додаков пребывал в состоянии все более гнетущего неудовлетворения. Его натуре потребно было действие, а он будто попал в трясину. План с инженерным бюро неожиданно затормозился. Поначалу эмигранты воодушевились, сами прибегали на встречи, выкладывали предложения и проекты. Потом как ножом срезало. Что-то разнюхали? Быть того не может. Решили перепроверить в Питере? Виталий Павлович предусмотрел и это. Свои люди в компании «Гелиос» только подтвердили бы версию о заграничном предприятии. В чем же дело?.. Тем временем операция, осуществляемая ЗАГ, стремительно развертывалась. Подполковник из газет узнал об аресте Валлаха и понял, что это — сигнал к началу атаки. Он сам отказался включить в игру осведомителя «Данде» и теперь очутился в незавидной роли одиночки-любителя, хотя тут же под боком действовал отлаженный механизм российского политического сыска. Конечно, пребывание Додакова в Париже в этот момент сулит ему лавры соучастника — ради этого и послал его сюда директор департамента. Но Виталию Павловичу претили почести не по заслугам. Он чувствовал в себе достаточно энергии, чтобы добиваться успехов собственным умом и своими руками. Именно чувство бессилия более всего и тяготило.

К тому еще он примечал странные перемены в Зиночке. Вроде бы все было как и прежде. Она исправно делила с ним ночное ложе, была восхищена Парижем, безотказно выполняла агентурные поручения. И все же он чувствовал, что женщина что-то утаивает от него. Эти участившиеся после Нового года отлучки — не ночью, нет, во второй половине дня. Казалось бы, что тут такого? Бродит по улицам, по магазинам. Но после этих прогулок он ловил на себе ее взгляд — странный, будто оценивающий. И в постели он чувствовал какую-то новую, не от него исходящую умелость ее равнодушных ласк. Может быть, все это домыслы, пробужденные угнетенным состоянием? Может быть, сам сладострастный Париж открывает в Зиночке нечто до поры дремавшее, а видения беспечного богатства рисуют миражи?.. Он старался быть с ней предупредительней, внимательнее. Вот и сегодня приготовил сюрприз — билеты в Оперу. Зиночка запаздывала с прогулки, он нервничал, досадливо мял папиросы и курил одну за другой.

Если она сию минуту не придет, в лучшем случае они успеют на второй акт. Из окна номера на втором (по-российски — третьем) этаже Додакову была видна площадь и сверкающий огнями подъезд отеля. Подъезжали фиакры, пары спешили в ресторан и мюзик-холл. Ходить по городу одной, да еще вечером... Надо будет предупредить, и построже. Да, построже. Как-никак он за нее отвечает... И даже ограничить в деньгах. И без того растранжирено сверх всякой меры!

Наискосок через площадь катила коляска. Додаков обратил на нее внимание лишь потому, что верх ее был откинут. Коляска остановилась у отеля. С нее ловко соскочил невысокий господин в накидке с пышным меховым воротником. Он предложил руку даме. Движение, каким дама приняла руку, сама фигура ее почудились Виталию Павловичу необыкновенно знакомыми. Мужчина и женщина направились к подъезду, остановились в самом круге света. Мужчина снял шляпу и поднес руку дамы к губам. В этом не было ничего необычного, если бы не поцеловал он ее в ладонь — так целуют руку любовницы. Женщина тряхнула головой, наверное, засмеялась, подняла лицо.

Додаков узнал Зиночку. И в ту же секунду понял, кто этот седоголовый господин. И разом все замкнулось в единую цепь: бал в посольстве, разгоряченно-счастливое лицо женщины, и ее исчезновения, перемены, холодность. Поменяла — и на кого!.. А он — так нагло, к подъезду, мол, что там церемониться с инженеришкой!

Додаков оцепенел от ненависти. Но не мог оторвать взгляда.

Вот Гартинг отпустил руку Зиночки. Она отошла, еще раз обернулась, приветливо махнула рукой, и козырек навеса над подъездом скрыл ее. Вице-консул помедлил, потом повел глазами по этажам. И на его лице, подставленном свету фонарей, Додакову почудилась язвительная насмешка. Потом Гартинг вернулся к коляске, вольно откинулся на подушку, и лошадь быстрой рысью понесла его прочь.

В коридоре уже послышались легкие шаги, зашаркал ключ в двери. Скрип. Хлопок...

Волна гнева вышвырнула Додакова из его комнаты и втолкнула в комнату Зиночки. Женщина лениво-усталым движением снимала шляпку и встряхивала волосы, увлажненные на концах снежинками.

— Ты, Виталий? — удивленная его приходом без стука, повернула она голову к двери.

— Где ты... Где вы были? — его дыхание перехватил спазм.

— Я обязана давать отчет? Ну, гуляла...

— С этим старым негодяем?

Он готов был убить ее этим выкриком. Зинаида Андреевна вздрогнула, распрямилась и заносчиво вскинула подбородок. Раньше она казалась ему маленькой, но сейчас была неожиданно высока, тонка, напряжена, как тетива.

— Вы забываетесь, сударь! Да, я была у Аркадия Михайловича. У моего будущего мужа.

Додаков остолбенел.

— Му-ужа? — только и смог в первую секунду протянуть он. — Мужа? — злорадно прокричал он во вторую. — Он обещал на вас жениться? Этот любитель клубнички со сметаной, этот старый подагрик и развратник?

— Не забывайтесь! — оскорбленно прервала она.

— Жениться? — с издевкой продолжал Додаков, не обращая внимания на нее. — Да у него же семья, жена и куча детей, у этого старца!

Зиночка побледнела. Потом стала медленно заливаться краской:

— Не правда, не верю! Я была у него дома, он живет один... — почувствовала, что будто оправдывается, зло топнула ногой. — Как вы смеете! Вы, вы! Жандарм! У вас руки в крови по локоть! А он, а Аркадий Михайлович, он дипломат, он гордость России!..

— Дипломат? — протянул Додаков. — Гордость России?

И вся ярость, весь гнев, все унижение, вызванные отступничеством Зиночки, рухнувшие мечтания прорвались исступленным, торжествующим смехом.

— Дипломат! Гордость! Ха-ха-ха! — Виталий Павлович корчился в конвульсиях. — Он такой же дипломат, как ты Мария-Антуанетта! Ваш кумир — мелкий департаментский сыщик! Польстились на его ордена? А знаете, за что он их нахватал? Выдавал своих сотоварищей-студентов в Питере и Риге, здесь, в Париже, донес на своих друзей-народовольцев и любимую женщину! Гордость России!.. Им — петли на шеи, а ему — ордена на грудь!.. Дипломат! Ха-ха! Да его в наш корпус даже унтером бы не взяли!

Он выбросил вперед свои руки:

— Это у меня по локоть?.. А у него? А ты? Чиста и непорочна?

Злоба душила, слепила его. Он шагнул к ней, занося руку. Остановился, но хлеще удара выкрикнул:

— Вон, потаскуха! Беги к своему дипломату! В его дом! Только не в тот, где он спит с такими, как ты, а на авеню Капуцинов, одиннадцать, к его жене и деткам! Вон!..

Зиночка, ошеломленная его грубостью, его пылающими глазами, перекошенным лицом и машущими, как сухие ветви, руками, выскочила из комнаты.

«К нему! К Аркадию Михайловичу! Всё ложь! Он сотрет этого офицеришку в порошок!» — мстительно стучало в ее голове.

Она выбежала из отеля, не обратив внимания на изумленные лица кельнера и швейцара, едва успевшего распахнуть перед нею дверь.

Снегопад усилился. На тротуаре отпечатывались темные следы. Шляпка ее осталась в номере, и снежинки вуалью покрывали волосы, холодили пылающие щеки.

Женщина окликнула фиакр. Только когда приехала на авеню Телье и сошла у дома, спохватилась, что нет с собой сумочки. Слава богу, в кармане оказалось несколько монеток.

Входная дверь была заперта. Окна темны. Зиночка долго звонила. Звонок отдавался где-то наверху, в пустоте. Она озябла... Вспомнила, что Аркадий Михайлович, провожая ее, сказал, что ему нынче надобно много работать дома. Где же он? Почему не дома?.. Дома?.. А если этот жердяй сказал правду? Нет, нет!.. Но в голове ее уже крутилось, ускоряясь: «Улица Капуцинов, одиннадцать, Капуцинов, одиннадцать, Капуцинов... Капуцинов... Не может быть!..»