— Зачем? Я занят.

— Ничего, без вас обойдутся, — возразила она, — Хочу, чтобы вы взглянули на Маргариту.

— Маргариту? Ах да, стюардесса. Что ей нужно?

— Ничего. Это нужно мне. Почему вы так враждебно относитесь к ней? — полюбопытствовала старая актриса. — На вас это совсем не похоже. Во всяком случае, так мне кажется. Она славная девочка.

— Что же эта славная девочка хочет?

— Что это на вас нашло? Хотя оставим… Не драться же мне с вами. У нее болит спина. Она очень страдает. Осмотрите ее, прошу вас.

— Я предлагал осмотреть ее вчера вечером. Если я ей понадобился, почему она сама не обратится ко мне?

— Потому что она вас боится, вот почему, — сердито ответила старая дама, топнув ногой. — Так пойдете вы или нет?

Я пошел. Спустившись вниз, снял рукавицы, вытряхнул из них кусочки льда, обработал покрытые волдырями, кровоточащие руки дезинфицирующим раствором. Увидев мои ладони, Мария Легард широко раскрыла глаза, но промолчала, очевидно догадавшись, что сейчас не время для слов соболезнования.

В углу помещения, в стороне от стола, где собрались женщины, разбиравшие оставшиеся продукты, я соорудил ширму и осмотрел спину стюардессы. Зрелище было ужасное. От позвоночника до левого плеча спина девушки представляла собой сплошной кровоподтек, под лопаткой я заметил глубокую рваную рану, похоже, нанесенную острым, треугольной формы, металлическим предметом. Он сумел прорвать насквозь тужурку и блузку.

— Почему вы не захотели показаться мне вчера? — холодно спросил я.

— Я… я не хотела вас беспокоить, — робко ответила Маргарита.

«Не хотела беспокоить», — мрачно повторил я про себя. Побоялась выдать себя. Я мысленно воспроизвел кухню–буфет, в котором мы ее обнаружили. Я был почти уверен, что смогу получить доказательство, которое мне было необходимо. Почти, но не вполне.

— Плохи мои дела? — повернулась она ко мне. В ее карих глазах стояли слезы: я обрабатывал рану, не слишком–то церемонясь.

— Ни к черту, — лаконично ответил я. — Как это вас угораздило?

— Представления не имею, — растерянно ответила девушка. — Я в самом деле не знаю, доктор Мейсон.

— Возможно, нам удастся это выяснить.

— Выяснить? Что вы хотите этим сказать? — Она устало мотнула головой.

— Я ничего не понимаю. Что я такого сделала, доктор Мейсон?

Должен признаться, сцена была разыграна мастерски. Я готов был ударить ее, но это было великолепно.

— Ничего, мисс Росс. Ровным счетом ничего. — Я облачился в парку, натянул рукавицы, защитные очки и маску. Маргарита, успевшая одеться, растерянно наблюдала за тем, как я поднимаюсь по трапу наверх.

Начался снегопад. При свете фонаря я видел, как кружат подхваченные ветром хлопья снега. Одни замерзали, едва коснувшись земли, другие, шурша, неслись поземкой по стылой поверхности почвы. Но ветер дул мне в спину. Я двигался по лучу, которым я постоянно освещал по меньшей мере две бамбуковые палки, выстроенные в прямую линию. Поэтому до потерпевшего аварию самолета добрался за какие–то шесть–семь минут.

Подпрыгнув, я уцепился за окантовку ветрового стекла, с некоторым усилием подтянулся и влез в кабину пилотов. Минуту спустя я был в кухне–буфете. При свете фонарика я огляделся.

К задней переборке помещения был привинчен объемистый холодильник, перед ним установлен откидной столик, а в дальнем конце, под иллюминатором, на шарнирах висел ящик, над которым был укреплен какой–то агрегат — не то раковина, не то водогрей, а может, то и другое. Что именно, меня не интересовало. Интересовала меня передняя переборка, и я стал тщательно осматривать ее. Вся стена была занята небольшими металлическими ящичками, вделанными заподлицо. Дверцы их были заперты. Очевидно, в них хранились продукты. Однако я не обнаружил там ни одного выступающего предмета, наличие которого могло бы объяснить появление раны на спине стюардессы. Очевидно, в момент падения самолета она находилась где–то в другом месте. Я с душевной болью вспомнил, что даже не удосужился проверить, была ли она в сознании в тот момент, когда мы ее нашли на полу.

Напротив, в радиорубке, я почти тотчас увидел предмет, который искал, потому что хорошо представлял себе, где его следует искать. Тонкая металлическая пластинка в верхнем левом углу футляра рации была отогнута почти на полдюйма. Не надо было ни микроскопа, ни эксперта судебной медицины, чтобы понять, что обозначало темное пятнышко и волокна темно–синей ткани, прилипшие к углу выведенной из строя рации. Я заглянул внутрь футляра, но даже за те считанные секунды, какими располагал, успел убедиться, что оторванная передняя панель была сущим пустяком по сравнению с тем, что собой представляло содержимое футляра. Кто–то очень постарался, чтобы радиостанция превратилась в груду лома.

Вот когда бы мне следовало пораскинуть мозгами. Однако, признаюсь, я этого не сделал. От стужи, царившей внутри мертвого самолета, разум мой словно оцепенел. Несмотря на это, я был уверен: теперь–то мне известно, что именно произошло. Я догадался, почему второй офицер не передал сигнала бедствия. Понял, почему он систематически докладывал диспетчеру о том, что самолет летит правильным курсом и согласно расписанию. Бедняга, у него не было выбора — рядом сидела стюардесса с пистолетом в руках. Наверняка у нее был пистолет. Что из того, что удар застиг ее врасплох!

Пистолет! Медленно, мучительно медленно в моем сознании стали вырисовываться элементы мозаики. Я сообразил, что пилот, сумевший так искусно посадить самолет в такую пургу, в отсутствие видимости, в момент приземления был жив. Выпрямившись, я вошел в кабину пилотов и направил луч фонаря на мертвого командира корабля. Как и в первый раз, я не обнаружил на нем ни единой царапины. Однако не то поразмыслив, не то безотчетно повинуясь интуиции, я приподнял полу жесткой от мороза тужурки и посередине позвоночника увидел черное, опаленное порохом пулевое отверстие. Хотя открытие это не было для меня неожиданностью, у меня от ужаса оборвалось сердце. Во рту пересохло, будто вот уже несколько дней меня томила жажда.

Я поправил тужурку и побрел в хвостовую часть самолета. Мужчина, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел, забившись в самый дальний угол. Сколько веков суждено ему тут коченеть?

Пиджак его был застегнут на одну пуговицу. Расстегнув его, я обнаружил узкий кожаный ремешок поперек груди мертвеца. Расстегнул пуговицу на сорочке, затем другую. И я увидел такое же, как у пилота, отверстие, опаленное порохом, запачкавшим белую ткань. Это свидетельствовало о том, что выстрел был произведен в упор. Но в данном случае большая часть следов пороха находилась в верхней периферии отверстия. Выходит, стреляли сверху.

Бессознательно, словно во сне, я наклонил убитого вперед. Однако, в отличие. от отверстия в груди, которое можно было принять за незначительный разрез и не обратить на него внимания, на спине убитого я явственно увидел выходное отверстие, а напротив него — такой же небольшой разрыв в обивке кресла.

Сразу я не придал увиденному значения. Видит Бог, в ту минуту я был не в состоянии что–либо анализировать. Я действовал словно робот, как бы повинуясь неведомой силе. В тот момент я ничего не ощущал, даже ужаса, при мысли, что убийца так хладнокровно мог сломать своей жертве шейный позвонок, чтобы скрыть истинную причину смерти.

Потянув за ремешок на груди убитого, я достал у него из–за пазухи обшитую снаружи фетром кобуру. Вынул оттуда тупоносый вороненый пистолет.

Нажав на защелку, извлек из рукоятки полный магазин с восьмью патронами.

Вновь вставил магазин в корпус и сунул оружие за пазуху.

В левом внутреннем кармане пиджака убитого я нашел запасной магазин в кожаном футляре и тоже положил его к себе. В правом кармане обнаружил лишь паспорт и бумажник. С фотографии в паспорте глядел его владелец, полковник Роберт Гаррисон. Ничего интересного в бумажнике я не увидел: два письма с маркой, изображающей Оксфорд, вероятно от жены, британские и американские банкноты и большую вырезку из верхней половины номера «Нью–Йорк Геральд Трибюн», опубликованного в середине сентября, чуть больше двух месяцев назад.