Мы с Джекстроу находились в полустах ярдах от нунатака, когда чуть не над самыми нашими головами раздался стук авиационных пушек. Я упал на лед.

Но не за тем, чтобы спастись от снарядов. Я это сделал для того, чтобы не соскользнуть в расселину вслед за Маргаритой и Смоллвудом. А над глетчером на бреющем полете уже неслись два истребителя. Из их пушечных стволов вырывалось алое пламя. Несколько раз перекувырнувшись, я взглянул на язык ледника, над которым встала стена разрывов. Ярдах в шестидесяти или семидесяти ниже нас на льду, не поднимая голов, лежали люди с траулера. Я успел заметить третий истребитель. Ревя моторами, он летел с севера. Этот «Симитар» прошел тем же маршрутом, что и первые два. Очевидно, летчикам было приказано вести огонь на поражение лишь в случае крайней нужды. А такой нужды уже не было. Десант с траулера вряд ли мог доставить нам какие–либо неприятности. И десантники, и траулер могли убираться не солоно хлебавши.

Без прибора они не представляли для нас никакого интереса.

Опередив на десяток ярдов Джекстроу, я добрался до нунатака. Сердце сжималось от тревоги. Трещина между каменной глыбой и ледником была всего три фута шириной. Я заглянул вниз и едва не обезумел от радости. Расселина, сужавшаяся до двух футов, на глубине пятнадцать футов упиралась в каменный выступ, высеченный за тысячелетия резцом ледника.

Маргарита и Смоллвуд, судя по всему, перепугались, но были живы и невредимы. Расселина была неглубока, к тому же они могли замедлить скорость падения, упираясь в ее стенки. Оскалив зубы, Смоллвуд смотрел на меня. Дуло его пистолета было приставлено к виску девушки.

— Веревку, Мейсон, — проговорил он вполголоса. — Бросьте мне веревку. Расселина сжимается. Ледник в движении.

Так оно и было. Все глетчеры находятся в движении. Скорость движения некоторых из них, расположенных на западном побережье Гренландии, невероятно велика. Например, глетчер Упернавик, который находится севернее, за час перемещается на целых четыре фута. Словно в подтверждение слов Смоллвуда, лед под моими ногами дрогнул и, скрежетнув, сдвинулся дюйма на два.

— Торопитесь! — Железное самообладание не покидало лжепастора до последней минуты. Лицо его оставалось бесстрастным, только губы сжались, да в голосе звучала настойчивость. — Торопитесь, не то я убью ее!

Что–что, а это я знал: рука у него не дрогнет.

— Хорошо, — хладнокровно ответил я. Мозг мой работал поразительно четко. Хотя я и сознавал, что Маргарите грозит смертельная опасность, никогда еще я не чувствовал себя таким спокойным и уверенным. Сняв с плеча веревку, я произнес:

— Ловите.

Смоллвуд поднял обе руки, чтобы поймать веревку. Сделав шаг вперед, я выпрямил ноги и, плотно прижав руки к бокам, камнем упал на преступника. Он видел, что я падаю, но, запутавшись в веревке, да еще в такой тесноте, не успел отскочить. Удар ногами пришелся ему в плечо и вытянутую руку. Мы оба рухнули на каменный уступ.

Повторюсь, что, несмотря на небольшой рост, Смоллвуд был невероятно силен. Но на этот раз он проиграл. Может быть, потому что он не успел прийти в себя от нанесенного мною удара, что, правда, вполне компенсировалось моим истощением и потерей крови от раны в плечо. И все–таки преступник оказался в безвыходном положении. Не обращая внимания на пинки, тычки в глаза, град ударов по неприкрытой голове, я сжимал его жилистое горло и колотил затылком о лед расселины до тех пор, пока не почувствовал, что тело лжепастора обмякло. Теперь я понял, что пора убираться. Расстояние между ледяной стеной и гладкой поверхностью нунатака сократилось до восемнадцати дюймов. На сужающейся каменной полоске мы со Смоллвудом остались одни. Джекстроу, которого спустили в расселину Хиллкрест и его люди, успел обвязать Маргариту веревкой вокруг пояса. И вслед за девушкой наверх подняли и его самого. Я готов был поклясться, что наша стычка с лжепастором продолжалась секунд десять, не больше. На самом же деле, как мне рассказали позднее, мы дрались три или четыре минуты. Вполне возможно. Я был настолько хладнокровен и отрешен от всего, словно все это происходило не со мной.

Хорошо помню, как меня окликнул Джекстроу. В голосе его звучала тревога.

— Живей, доктор Мейсон! В любой момент трещина сомкнется.

— Сейчас. Сбрось еще одну веревку. — Я показал на радио, лежавшее у моих ног. — Слишком дорогой ценой досталась нам эта игрушка, чтобы бросить ее.

Спустя двадцать секунд я был наверху. В это мгновение стена льда со скрежетом придвинулась к нунатаку еще на дюйм или два. И тут до нас донесся голос Смоллвуда. Встав на четвереньки, он тупо, словно не веря своим глазам, смотрел, как смыкаются над стены.

— Бросьте мне веревку. — Даже ощущая дыхание смерти, Смоллвуд по–прежнему владел собой. Лицо его было непроницаемо как маска. — Ради Бога, бросьте веревку.

Я вспомнил о том, какой кровавый след оставил за собой преступник.

Вспомнил об убитом командире авиалайнера, о трех летчиках, полковнике Гаррисоне, сенаторе Брустере, миссис Дансби–Грегг. О том, что из–за него на краю могилы оказались Мария Легард и старый Малер. Вспомнил, сколько раз он грозился убить ставшую мне дорогой девушку, до сих пор трепетавшую от ужаса.

Затем посмотрел на Джекстроу, державшего в руке моток веревки, и прочел в его глазах те же чувства, которые испытывал я сам. Приблизившись к краю расселины, он поднял над головой туго смотанную веревку и с размаху швырнул ее вниз, угодив прямо в голову Смоллвуда. Затем, ни слова не говоря, шагнул назад.

Поддерживая с обеих сторон Маргариту Росс, мы побрели навстречу офицеру, командовавшему десантом. В этот момент глетчер содрогнулся.

Миллионы тонн льда сползали к Кангалак–фьорду.

И кому это вздумалось назвать видавшую виды посудину «Морнинг роуз» «Утренняя роза»? Нелепость такого названия бросалась в глаза каждому…

Траулер построили для лова рыбы в арктических широтах. Пятьсот шестьдесят тонн водоизмещения, пятьдесят три метра длины, девять метров ширины на миделе, и без груза, с полным запасом воды и топлива, посудина сидела в воде на четыре с лишним метра. Строила траулер верфь в Ярроу аж в 1926 году.

Посудина была скрипучая, тихоходная и валкая и трещала по всем швам. И давно пора бы пустить ее на металлолом…

Сродни траулеру были и капитан его — мистер Имри, и старший механик мистер Стокс.

Судно обладало отменным аппетитом и пожирало уйму угля. И то же самое можно было сказать об остальных двоих — капитане, который поглощал виски в дозах весьма неумеренных, и стармехе — большом знатоке ямайского рома.

В момент, когда мы встретились, эта троица и предавалась любимому занятию, не меняя своих многолетних привычек.

Насколько я мог заметить, никто из немногочисленных моих сотрапезников, сидевших за двумя длинными столами, особой наклонности к чревоугодию не проявлял. Разумеется, на это была веская причина. Дело было вовсе не в качестве блюд. И не в претензиях к художественному уровню интерьера кают–компании, отделанной малиновыми коврами и портьерами, каковые странно смотрелись на борту допотопного траулера. Дело в том, что в 1956 году по капризу одного миллионера, владельца судоходной компании, в ком любовь к морю уживалась с полным невежеством в мореходстве, траулер был оснащен новой машиной и переоборудован в яхту для увеселительных прогулок.

Плохой аппетит моих сотрапезников объяснялся концом октября. Это пора крепких штормов. Моксен и Скотт, судовые стюарды, благоразумно задернули портьеры на окнах кают–компании, лишив нас зрелища осенней непогоды.

Наблюдать, что происходит снаружи, не было необходимости. Всякий слышал и ощущал шторм всем своим существом. Заупокойно выл ветер в снастях пронзительный, тоскливый свист, похожий на жалобные причитания ведьмы. Через равные промежутки времени раздавались гулкие, как взрывы, удары бивших в скулу траулера волн, гонимых к осту ледяным ветром, рожденным в бескрайних просторах Гренландского ледового щита, за целых семьсот миль отсюда. Тоны судовой машины менялись по мере того, как корма то вздымалась вверх, едва не обнажая винт, то вновь погружалась в воду. Иногда возникало такое чувство, будто тебя завинчивают как штопор, что вызывало особенно неприятное ощущение, и кажется, не у меня одного.