Теперь пора уходить. Оставаться в завоеванном городе не имело смысла.

Шлем мыслепередачи в комнате не реагировал на мои вопросы, и я не знал размеров разрушений ни здесь, ни в других областях, но было очевидно, что Роум вышел из-под контроля человека, и надо поторапливаться. Я подумал не пойти ли в Ерслем, как посоветовал мне перед входом в Роум долговязый Пилигрим, но потом отбросил эту мысль и решил избрать направление на Запад к Перришу, который был не только ближе, но в котором еще и размещалась штаб-квартира Летописцев.

Мое занятие теперь было не нужно. В это первое утро завоеванной Земли я почувствовал неожиданный мощный и странный призыв предложить себя Летописцам и добывать вместе с ними знания о более блистательных годах нашей планеты.

Я покинул приют в полдень. Сперва пошел ко дворцу, все еще открытому.

Вокруг вразвалку лежали нищие: одни в наркотическом опьянении, другие спали, большинство были мертвы. Мертвые лежали так, что было ясно: они перебили друг друга, охваченные паникой и яростью. У трех черепов информационного устройства с потерянным лицом сидел на корточках Указатель. Я вошел, и он сказал:

– Не работает. Мозг не отвечает.

– Что с Принцем Роума?

– Мертв. Его сбили.

– С ним была юная Летательница. Что вы знаете о ней?

– Ничего. Мертва, я думаю.

– А город?

– Пал. Завоеватели везде.

– Убивают?

– Никого пальцем не трогают, – сказал Указатель. – В высшей степени вежливы. Они собирают нас.

– Только в Роуме или везде? Он пожал плечами. И начал ритмично раскачиваться. Я оставил его в покое и пошел дальше во дворец. К моему удивлению, комнаты Принца были не заблокированы. Я вошел, пораженный немыслимой роскошью ковров, занавесей, светильников, каминов. Я шел из комнаты в комнату, дойдя до королевской постели, чьим балдахином служила плоть колоссального моллюска с планеты другой звезды, и, глядя на зияющую раковину, я дотронулся до немыслимо мягкой ткани, которой укрывался Принц Роума, и вспомнил, что Эвлюэлла тоже лежала здесь, и, будь помоложе, я бы расплакался.

Я покинул дворец и медленно пересек площадь, начиная свой долгий путь в Перриш.

И тут я впервые увидел наших завоевателей. Машина незнакомой конструкции выкатилась на край площади, и из нее появилась примерно дюжина фигур.

Они были почти человеческими. Они были высокими и крупными, с широкой, как у Гормона, грудной клеткой, и только непомерная длина рук указывала на то, что это чужаки. Их кожа была на вид какой-то странной, и, будь я поближе, мне удалось бы получше разглядеть их глаза, губы, ноздри, отличающиеся от человеческих. Не обращая никакого внимания на меня, они пересекли площадь, идя валкой, развинченной походкой, что живо напомнило мне гормонову манеру ходить, и вошли во дворец. Они не казались ни спесивыми, ни воинственными.

Зеваки. Величественный Роум снова продемонстрировал свое магнетическое воздействие.

Оставив новых хозяев с их любопытством, я зашагал к окраине города.

Зимний холод проник в мою душу. Я размышлял: была ли это грусть по павшему Роуму? Или я скорбел о пропавшей Эвлюэлле. Или причиной было всего лишь то, что я пропустил уже три наблюдения и, подобно любому наркоману, испытывал от этого муки лишения?

Я понял, что ранило меня все вместе, но больше всего – последнее.

Никто не встречался на улицах, пока я шел к воротам. Страх перед новыми хозяевами заставлял жителей Роума прятаться. Время от времени мимо с жужжанием проезжали машины пришельцев, но я даже не поворачивал головы.

Я подошел к западным воротам города, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Они были распахнуты, открывая мне вид на прекрасный холм, на чьей груди росли деревья с темно-зелеными кронами. Я прошел под аркой и увидел невдалеке фигуру Пилигрима, медленно бредущего по дороге из города.

Было странно видеть его спотыкающуюся неуверенную походку, ибо даже плотные коричневые одежды не могли скрыть его молодость и силу. Он шел, выпрямившись, развернув плечи, и все же его походка была запинающейся и шаркающей походкой старика. Когда я догнал его и заглянул под капюшон, я все понял: к его бронзовой маске, которую носили Пилигримы, был приделан ревербератор, используемый слепыми, чтобы вовремя узнавать о встречающихся на пути препятствиях. Он ощутил мое присутствие и сказал:

– Я слепой Пилигрим. Прошу не причинять мне вреда. – Это не был голос Пилигрима. Это был сильный, резкий, повелительный голос. Я ответил: – Я никому не собираюсь причинять вреда. Я Наблюдатель, который прошлой ночью потерял свое занятие.

– Многие прошлой ночью лишились своих занятий, Наблюдатель.

– Только не Пилигримы.

– Нет, – сказал он. – Пилигримы – нет.

– Куда ты идешь?

– Из Роума.

– И никуда конкретно?

– Никуда, – сказал Пилигрим. – Совсем никуда. Я буду просто бродить по свету.

– Тогда мы могли бы идти вместе, – сказал я, ибо идти с Пилигримом это небывалая удача, а я, потеряв Гормона и Эвлюэллу, был вынужден идти в одиночку. – Я иду в Перриш. Идем?

– Туда – с особым удовольствием, – ответил он горько. – Да. Я иду с тобой в Перриш. Но что за дела могут быть там у Наблюдателя?

– У Наблюдателя теперь нигде не может быть дел. Я иду в Перриш, чтобы предложить свои услуги Летописцам.

– А…

– Теперь, когда Земля пала, я хочу побольше узнать о годах ее славы.

– Разве пала вся Земля, не только Роум?

– Я думаю, да, – ответил я.

– А, – сказал Пилигрим, – а… Он погрузился в молчание, и мы пошли по дороге. Я дал ему руку, и он больше не спотыкался, а зашагал уверенной молодой поступью. Время от времени он что-то бормотал, а, может, это прорывались рыдания. Когда я расспрашивал его о жизни Пилигрима, он либо отвечал уклончиво, либо отмалчивался. Мы шли уже час. Начинались леса. И вдруг он сказал:

– У меня болит лицо. Помоги мне получше приспособить эту маску.

К моему удивлению он начал снимать ее. У меня перехватило дыхание, ибо Пилигримам запрещено показывать свое лицо. Может, он забыл, что я не слепой.

Он начал стаскивать маску, проговорив:

– Вряд ли тебе понравится это зрелище. Гнутая бронза соскочила со лба, и прежде всего я увидел глаза, которые перестали видеть свет совсем недавно. Зияющие дыры, в которых побывал не скальпель хирурга, а, скорее, расставленные пальцы, а потом показался острый породистый нос, и наконец, тонкие сжатые губы Принца Роума.

– Ваше Величество! – невольно вырвалось у меня. Потоки засохшей крови на щеках. Вокруг глазниц какая-то мазь. Он вряд ли чувствовал сильную боль, ибо убил ее этой мазью, но боль, которая обожгла меня, была настоящей.

– Больше не величество, – сказал он. – Помоги мне. Его руки задрожали, когда он протянул мне маску. – Эти края надо расширить. Они давят на щеки. Здесь… и здесь… Я побыстрее сделал все, что нужно, ибо не мог долго видеть его лицо. Он надел маску. Мы молча пошли дальше. Я не имел понятия, как можно разговаривать с таким человеком. Это было невеселое путешествие для нас обоих; но теперь я решил быть его провожатым. Я думал о Гормоне и о том, что он сдержал свое слово. И об Эвлюэлле я думал тоже, и много раз у меня на языке вертелся вопрос, что стало с любовницей Принца в ту ночь, но не смел вымолвить и слова.

Наступили сумерки, но солнце все еще сияло перед нами золотисто-красным светом. И вдруг я остановился, и у меня вырвался хриплый звук, ибо мимо промелькнула тень.

Высоко в небе парила Эвлюэлла. Ее кожу пятнали краски заката, а крылья, раскинутые во всю ширь, переливались всеми цветами радуги. Она была на высоте сотни человеческих ростов от земли и поднималась все выше, и для нее я был всего лишь точкой среди деревьев.

– Что там? – спросил Принц Роума. – Что ты увидел?

– Ничего.

– Отвечай, что ты увидел. Я не мог противиться ему. – Я увидел Летательницу, Ваше Величество. Тоненькую девушку в вышине.

– Значит, наступила ночь.

– Нет, – сказал я. – Солнце еще не зашло.