– Карл, мой бедный Карл! – прошептала эта надменная женщина, когда, неслышно ступая по тонкого плетения пушистой циновке, заменявшей ковер, приблизилась к больному. Он сидел в креслах и бессмысленно глядел на пылавший в камине огонь. На лице у Изабеллы появилось выражение ангельской кротости. В эту минуту она искренне жалела супруга и надеялась, что ее приход порадует его. Однако чуда не произошло.

– Одетта, это ты, мое дитя? – хрипло прошептал король и обернулся. Завидев Изабеллу, он издал жуткий вопль, схватил неосмотрительно оставленную подле него шпагу, извлек ее из ножен и устремился к жене.

– Умри! Умри! – рычал он.

Королева попятилась к двери, зовя на помощь. Сумасшедший сделал резкий выпад – и Изабелла, дабы избежать смертоносного удара, схватилась обеими руками за чашечку рукояти. Карл тут же потянул шпагу к себе – и острое стальное лезвие скользнуло между пальцев женщины. Брызнула кровь. Королева громко вскрикнула, повернулась к мужу спиной и кинулась к выходу. Дверь распахнулась, и бледная, с окровавленными ладонями Изабелла упала на руки герцогу Орлеанскому.

– Вы ранены, государыня? – спросил он, тревожно заглядывая ей в лицо. – Это ваша кровь?

– Да, – гневно ответила королева. – И пускай эта кровь падет на голову безумца! Я проклинаю своего мужа!

Могущество королевы все возрастало. Ни одно решение, касавшееся судеб обедневшей, окруженной врагами Франции, не принималось без ее ведома. Давно канули в прошлое те дни, когда Изабелла жаловалась Орлеану на притеснения, чинимые ей королевской родней. Дядья ее мужа умерли, в живых оставался лишь Филипп Бургундский, который склонился перед волей огненноволосой красавицы (с некоторых пор Изабелла начала красить волосы в темно-рыжий цвет – она неумолимо седела, и как-то один из ее возлюбленных, играя поутру распущенными длинными прядями, воскликнул изумленно: «А я думал, у белокурых седины не видно!»). Тем более что она ничуть не возражала против того, чтобы престарелый герцог все увеличивал и увеличивал свои и без того немалые богатства.

Короля по-прежнему терзали бесы безумия, и Изабелла – как и вся страна – привыкла уже жить не оглядываясь на государя. Она приказала выстроить для себя роскошный особняк, укрытый купами деревьев, и принимала там своих многочисленных любовников. По Парижу ходили слухи об оргиях, которые устраивала королева, причем больше всего поражало горожан то обстоятельство, что располневшая, обрюзгшая Изабелла зачастую даже не участвовала в этих срамных игрищах, но лишь наблюдала за ними и давала советы молодым развратникам.

И все же роман королевы и Людовика Орлеанского еще продолжался, хотя оба уже тяготились им и давно, и привычно изменяли друг другу. Развязка же, как это чаще всего и случается, наступила неожиданно и оказалась кровавой.

В 1404 году старый герцог Филипп умер. Ему наследовал сын, знаменитый Жан Неустрашимый, человек твердой воли и на редкость неприятного нрава.

– Я добьюсь того, что королева будет послушна мне, – не раз заявлял он отцу, уверенный в том, что владения их семейства еще недостаточно велики и что казна Франции существует лишь для того, чтобы питать Бургундию. Старик увещевал сына, и ему удавалось миром улаживать скандалы, частенько вспыхивавшие между герцогом Орлеанским и Жаном.

– Весь двор перебывал уже в постели у королевы, – пожаловался как-то молодой герцог Бургундский, носивший еще и славный титул графа Неверского, своей кормилице, – а мне позволено лишь преклонять колено да почтительно прикладываться к руке! Я пытаюсь поймать ее взгляд, но все напрасно. Она смотрит не на меня, а на Орлеана или на какого-нибудь другого своего смазливого любимчика!

– Что ты, что ты! – испугалась старушка и оглянулась на дверь. – Да разве можно так говорить о государыне?! Это верно, герцог Орлеанский давно к ней в опочивальню вхож, но, люди болтают, не она его выбрала, а он ее околдовал. Я слышала, кольцо у него есть волшебное, от нехристей из далеких краев привезенное. Как, мол, наденет он его да глянет на любую, так она сразу по нему сохнуть начинает, даже если мужу своему прежде никогда не изменяла и в мыслях того не держала. А что до прочего, так мало ли какие сплетни про кого ходят. Ты бы их лучше не повторял, а то, не ровен час, беду на себя накличешь.

Маленькие, глубоко, как у волка, посаженные глазки бургундца сверкнули.

– Кольцо, говоришь? – повторил он в раздумье. – Кольцо – это хорошо. Имей я такое, не стали бы мне красавицы пенять, что ростом не вышел. «Удал, да мал!» – вот как, я слыхал, королева обо мне изволила отозваться. Что ж, храбрости мне и впрямь не занимать, это все знают, а остальное у Людовика позаимствую. Спасибо, Нанетта, подтолкнула ты меня туда, куда я и сам свернуть собирался. – И герцог порывисто обнял старушку, которая пребывала в полной растерянности и никак не могла взять в толк, что же такого важного сказала она своему любимцу.

…Осенью 1407 года королю стало лучше. Он осознал себя властителем Франции и несколько раз поучаствовал в заседаниях королевского совета. Вот почему герцог Орлеанский, который вечером двадцать третьего ноября 1407 года по обыкновению навещал королеву в ее особняке на улице Барбетт, совсем не удивился, когда получил приказ Карла без промедления явиться к нему. Приказ был передан де Куртезом, камердинером короля, и ни Изабелле, ни Людовику и в голову не могло прийти, что этот улыбчивый вежливый царедворец входил в число заговорщиков, которые замыслили убить Орлеана. Направлял же их Жан Неустрашимый.

Итак, Людовик нежно поцеловал королеву, которая совсем недавно разрешилась от бремени мертвым ребенком, с улыбкой поклонился ей и вышел со словами:

– Хотел бы я знать, зачем моя персона могла понадобиться братцу Карлу? Ночь темна, и лишь ему одному не спится…

Вскоре, однако, выяснилось, что не спалось этой ночью не только королю (который, кстати сказать, действительно бодрствовал, однако думал не о государственных делах, а о том, почему так часто хворает его маленькая дочь Маргарита и не сглазила ли ее одна из нянек), но и еще по крайней мере двум десяткам людей. Все они были вооружены и ежеминутно поправляли закрывавшие их лица маски. Заслышав топот копыт герцогского мула, они обнажили оружие и выехали навстречу Людовику. Орлеана сопровождало всего несколько оруженосцев. Он был весел и покоен, ибо накануне отужинал вместе с герцогом Жаном и услышал от него, что давней вражде отныне положен конец. «Будем друзьями, Орлеан! – воскликнул коварный. – Друзьями до гроба!» И расцеловал своего сотрапезника в обе щеки.

– Посторонитесь, господа, – негромко произнес всадник на муле, приблизившись к отряду, – я – герцог Орлеанский!

– Тебя-то нам и нужно! – был ответ.

Быстро взмахнув топором, предводитель нападавших отсек у Людовика кисть левой руки, а затем, издав крик «Смерть ему, смерть!», раскроил герцогу череп. Один из оруженосцев, повернув коня, скрылся во тьме переулков, другие же попытались защитить своего господина, но вскоре упали рядом с ним замертво. Увидев, что Людовик больше не шевелится, Жан подъехал к нему, спрыгнул с лошади и, нетерпеливо откинув со своего лица мешавший красный капюшон, взялся за правую руку покойника. Затем он издал довольное восклицание, сунул что-то в карман, вскочил в седло и приказал:

– Поджечь вон ту солому!

Возле храма божьей матери были свалены охапки соломы, на которой ночевали в хорошую погоду паломники из дальних краев Франции. Дождей давно не было, так что занялась она быстро. В соседних домах распахнулись окна, послышались крики: «Пожар! Горим!» – но убийцы были уже далеко. Герцог Бургундский на скаку кинул тяжелый кошель тому человеку, который первым ударил Орлеана. На лице у Жана мелькнула улыбка.

– Теперь она не сможет противиться мне, – прошептал он.

Так оно и получилось. Королева была вне себя от горя, когда узнала о страшной гибели любовника, но все же согласилась принять герцога Бургундского.