История развития почитания изображений у греков и римлян может пролить дополнительный свет на отечественное язычество. Греческое изображение бога существовало не как его подобие, но только как символ его присутствия, так как древнее благочестие тем менее нуждалось во внешних факторах, чем более глубокой была вера[414]. Тем не менее внешний знак божества был нужен как предмет, на котором могло проявиться благочестивое поклонение. И как в Элладе и Италии античные образы богов в виде копий и пр. представляли собой просто символы, так и мы имеем право видеть в мечах квадов и золотых змеях лангобардов лишь священные знаки, говорящие о присутствии божества. Далее образы богов у греков приобрели облик грубых камней, каменных столпов и жердей или бревен, поставленных вертикально и воспринимавшихся как изображение бога. И среди германцев такие шесты и бревна, вне сомнения, были доминирующим и тем не менее символическим типом изображения. Ирменсеуль и являлся таким бревном; к такому образу, если так можно назвать простейший столп, и относится приведенная цитата из Ведукинда[415].
О том, что молитвы нередко имели стихотворную форму, и о существовании религиозных песен и поэм, свидетельствует тот факт, что лангобарды принесли в жертву одному из своих богов голову козла, сопровождая сие действо обрядами и песнями[416]. Приведенный отрывок дает нам основание предполагать, что жертвоприношения сопровождались определенными плясками. Так почему же в это время не могли существовать религиозные песнопения, если в более ранние времена перед сражениями германцы пели песнь в честь Геракла, если Тацит упоминает старинные мифоэпические песни, в которых были запечатлены предания германских племен? Древнейшая поэзия народа обыкновенно самым тесным образом связана с религией, и многочисленные заговоры и заклинания, которые предание донесло до нас из языческой поры, по большей части облачены в ритмические одежды. Поэтому вполне разумным образом можно предположить, что священство в первые века христианства с таким пылом осуждало народные песни, потому что они содержали много остатков язычества, а потому казались опасными для церкви. Осуждение народных песен как carmina diabolica (лат. «диавольские песнопения»), утверждение, что они turpia, inepta> obscoena (лат. «гнусные, негодные, непристойные»), придавало им дополнительную силу; и капитулярии открыто запрещали песни и пляски как остатки язычества[417]. На похоронах также пели языческие религиозные песни[418].
Жертвоприношение, составлявшее основную часть языческого обряда, было нераздельным образом связано с молитвой. Вообще говоря, молитвы совершались только на жертвоприношении. Основной жертвой являлась человеческая, и совершение таковых жертв германскими племенами полностью доказано[419]. Похоже, что людей приносили в жертву в основном для искупления, и подобные жертвы приносились злым божествам или мертвым — чтобы умилостивить их[420]. Обычай сжигать вместе с трупом слуг и коней следует поэтому понимать как жертву, совершаемую, чтобы умилостивить тень усопшего[421].
Процитированные свидетельства относительно человеческих жертвоприношений указывают на то, что в это время предпочитали приносить в жертву военнопленных — как и во времена Тацита, — купленных рабов или преступников[422]. Принесение в жертву преступника являлось также и наказанием за его злодеяния. Его приносили в жертву тому богу, которого он по общему верованию оскорбил, следовавшая согласно закону казнь его откладывалась до праздника этого божества. Подобное сочетание неразрывной связи между законом и религией проливает особенный свет на смертную казнь среди древних германцев. Особенно сложный характер она носила среди фризов. Этот народ казнил приносимых в жертву преступников самыми разными способами: их обезглавливали мечом, вешали на виселице, удушали или топили[423]. Более жестокое наказание ожидало тех, кто вламывался в храм бога и грабил его[424].
Среди приносившихся в жертву животных особым образом упоминаются кони, быки и козлы. Наиболее значимой жертвой считался конь, что особенно характерно для германских народов. Головы их преимущественно жертвовались богам и развешивались на деревьях или прикреплялись к ним. Шкуры жертвенных животных также вешали на священные деревья. В Скандинавии жертвенное мясо отваривали, а кровью жертвы мазали дверные столбы храмов[425].
Индикул (Indiculus) (cap. 26) позволяет предположить особенный разряд жертвоприношений. Упомянутое там simulacrum de consparsa farina (лат. «изображение из окропленного теста») напоминает выпеченное из теста изображение жертвенного животного, предлагавшееся богам взамен настоящего. Подобный обычай был известен среди греков и римлян, а в Швеции даже в недавние времена было принято в канун Рождества печь пироги в виде свиньи[426].
Откат к язычеству было крайне трудно предотвратить, учитывая, что сообщества недавно обращенных требовали для сохранения в истинной вере знающих церковных наставников, каковых было весьма немного: слишком часто священнники вели низменную и неблагочестивую жизнь. Во многих случаях нельзя даже утверждать, что они получили рукоположение[427]. Посему могли возникать случаи, подобные описанному в Житии Св. Галла, когда в часовне, посвященной Св. Аурелии, жертвоприношениями почитались идолы; как нам известно, франки уже после своего обращения в христианство при вторжении в Италию по-прежнему совершали человеческие жертвоприношения. Даже в тех случаях, когда миссионеры считали свое дело надежно исполненным, приближение какого-нибудь из веселых языческих праздников могло в единый момент повлечь за собой возобновление едва оставленного идолопоклонения, священники, обязанностью которых было укрепление в душах христианской веры, позволяли себе произвести жертвоприношение языческим богам, если только одновременно они могли провести таинство крещения[428]. Они обнаруживали склонность к магии и пророчествам[429] и были настолько заражены язычеством, что воздвигали кресты на холмах и при великом одобрении народа совершали христианские службы на местах языческих жертвоприношений[430].
Однако священству приходилось терпеть пережитки язычества, чтобы не полность возмутить общественные порядки. Языческие институции политической природы не могли вызывать больших нападок, как и прочие, утвержденные весомым и благодетельным обычаем. Должны были сохраниться языческие обряды, связанные с законодательством, если клирики не стремились изменить и сам закон, заменив его римским правом, которым пользовались сами. Посему судебные собрания сохранили свою связь во времени и месте с языческими жертвоприношениями и празднествами[431], невзирая на то, что жертвы, прежде связывавшиеся с таковыми мероприятиями, были полностью прекращены. Подобным образом сохранились и языческие кары, хотя и в христианском обличье. Преступников следовало наказывать, и священство смирялось с сопровождавшими наказание языческими обрядами, ибо преступник был недостойным христианином[432]. Равным образом бессильны были священники и в отношении языческих обрядов, практиковавшихся на поле сражения. Поэтому вторгшиеся в Италию христиане-франки, как мы уже знаем, совершали человеческие жертвоприношения, хотя в повседневной жизни столь бесчеловечный обряд уже давно вышел у них из употребления. Таким образом, часть язычества нашла себе путь в первые века христианства, или даже задержалась до более позднего времени, так как была освящена обычаем и законом. Там, где новообращенные в своей слепой ревностности пытались вторгнуться в общественные отношения, приятие христианства встречалось с множеством трудностей. Учение св. Килиана нашло отклик в душе франкского герцога Гозберта, однако когда святой осудил этого князя за брак с родственницей, ему пришлось заплатить жизнью за собственную самонадеянность. Христианство встретило сильное противодействие среди саксов, поскольку с принятием его была связана потеря старинного народного устроения[433].
