Поскольку миссионерам приходилось соблюдать осторожность и истребить язычество одним махом они не могла, они часто вынуждены были приспосабливаться к языческим идеям, стараясь дать им христианский поворот. Можно привести множество примеров подобного приспособления. Например, христианские церкви воздвигались на местах, которые язычники считали священными[434], или же там по меньшей мере ставились кресты[435], чтобы люди могли научиться видеть в них святыни в христианском смысле этого слова. Из поваленного Бонифацием дерева сделали кафедру, а из золотой змеи лангобардов отлили алтарные сосуды. Христианские праздники умышленно назначались на священные для язычников дни; языческие праздники при отмене некоторых обрядов были превращены в христианские[436]. Если такие компромиссы, с одной стороны, открывали дорогу христианству, с другой стороны, они затрудняли скорое и полное истребление язычества и приводили к примешиванию языческих идей и обрядов к христианским[437].
Этими обстоятельствами можно объяснить то, что язычество так и не было искоренено и что удивительная смесь язычества и христианства существовала не только в первые столетия после крещения, но и многочисленные следы языческих суеверий и обрядов дожили до сего дня среди простого народа. Даже в двенадцатом веке германское священство еще занималось искоренением пережитков язычества[438].
Миссионеры видели в языческих идолах и оказываемом им поклонении дьявольское заблуждение; они полагали, что таким образом нечистый сумел заставить людей поклоняться себе, и даже верили в то, что бесы обитают в изображениях богов и священных деревьях. То есть они не считали языческие божества несуществовавшими, но приписывали им реальное бытие и в известной мере сами опасались их. Посему старая религия представлялась язычникам как работа дьявола, и от новообращенных требовалось в первую очередь отречение от нечистого и его дел. И так в умах людей естественным образом возникло впечатление, что старые боги представляли собой всего лишь бесов; и если в первые века христианства кто-то усомнился во всесилии христианского Бога и возвращался к идолопоклонству, люди видели в таком отступничестве подчинение дьяволу. Этим рождены многочисленные истории о сделках с нечистым, совершая которые следовало отречься от Бога, Христа и Девы Марии, в точности так, как новообращенному христианину надлежало отречься от дьявола. То, что дьявол в таких историях часто замещал языческого бога, очевидно из того обстоятельства, что приношения ему должны были совершаться на перекрестках дорог, издревле служивших местами жертвоприношения[439].
Однако само язычество содержало верования в существа, равным образом враждебные людям и богам, и в то же время обладавшие сверхъестественными силами, отчего помощь их часто оказывалась желательной. Мы еще увидим, как в народных сказках дьявол часто исполняет роль, которая в более подлинной традиции отведена племени великанов, и что он же не столь уж редко исполняет роль благих и благодетельных духов[440].
Не следует удивляться тому, что в народных повествованиях и верованиях Христос и святые часто заменяют персонажи древней мифологии[441]. Во многих преданиях, где в одном месте действует великан или дьявол, в другой местности рассказывается о Христе, Деве Марии или каком-либо святом. И если прежде пили за minne (память, воспоминание, любовь) богов[442], теперь чашу поднимали в память или за любовь Христа и святых — за Иоанна Крестителя, Гертруду. И как прежде в заклинаниях и заклятиях призывали языческие божества, так после обращения стали призывать Христа и святых. Несколько религиозных обрядов сохранились и сделались в народной вере соединенными с праздниками или христианскими святыми, хотя первоначально прилагались к языческому божеству[443]. Подобным образом старинные языческие мифы были перенесены на христианских святых[444], причем некоторые из них даже в позднейшей форме отдают откровенным язычеством, как, например, представление о том, что душа в первую ночь после отделения от тела является к св. Гертруде. То, что после обращения языческое почитание усопших смешивалось с христианским поклонением святым, мы уже видели из предыдущего изложения; так манера, в которой Кловис почитал св. Мартина, указывает на то, что он видел в нем скорее языческого бога, чем христианского святого. Неудивительно, что недавно обращенный король франков посылает к могиле святого как к оракулу, чтобы узнать о ходе затеянной им войны с визиготами[445], и аналогичное превращение языческих прорицаний и метания жребия происходят повсюду[446].
Добавим теперь два примера, один из которых продемонстрирует, каким образом одна из упомянутых в Новом Завете персон сумела настолько глубоко проникнуть в на-. родные предания, что заняла место языческой богини, в то время как второй покажет, как языческий обряд через последовательные трансформации мог постепенно приобрести христианский характер.
Буркхард Вормсский[447] сравнивает Иродиаду с Дианой. Женщины верили, что в ночные часы совершают с ней долгие путешествия на различных животных, повинуясь как госпоже и что в определенные ночи их призывают послужить ей. По словам епископа Вероны Ратхеруса (ум. 974 по Р.Х.), считалось, что третья часть мира была отдана в ее власть[448]. Автор Рейнарда сообщает нам, что она любила Иоанна Крестителя, однако ее отец, не одобрявший подобной любви, устроил так, чтобы святого обезглавили. Несчастная девица получила его голову, однако когда она покрывала голову слезами и поцелуями, голова поднялась в воздух и дуновением отбросила девицу, так что с тех пор она так и висит в воздухе. Только глухой ночью, пока не запоет петух, она опускается на дубы и орешины. Единственным утешением для нее является то, что под именем Фарайлдис ей покорна третья часть мира[449].
То, что языческие религиозные обряды постепенно стали основанием для христианских суеверий, станет ясно из нижеследующего. В язычестве римлян и германцев было принято обносить символ божества вокруг полей, чтобы сделать их плодородными. В более позднее время с такой же целью поля обносили изображением святого или его символом[450]. Так в Альбтале в соответствии с народным верованием поля обносили посохом св. Магнуса, чтобы изгнать с них полевых мышей. В области Фрайбурга тот же самый посох использовался для уничтожения гусениц[451].
Из упомянутых ранее божеств, похоже, только один Водан уцелел на севере Германии. Из приведенного ниже описания обрядов следует, что его считали богом, в чьей власти было созревание полевых плодов.
В Мекленбурге прежде существовал обычай, заканчивая уборку ржи, оставлять в конце всякого поля узкую полоску несжатого злака; жнецы сплетали колосья вместе и обрызгивали их. Потом они обходили сноп вокруг, снимали шляпы, поднимали косы и трижды призывали Водана следующими стихами:
