– Ик! – И Эрпид вздрагивает с ног до головы. – Ик! – чуть с ног не падает.

А в зале смех: дети не знают, что Эрпид из металла, что он электронный робот и не может икать. Все решили, что так и надо, потому что вскоре Эрпиды начали зевать и засыпать, опять превращаться в шары.

Шары поднимали «на небо» не за нитки. Просто Галка нагнулась, зашла за ширму и бросила один наискосок вверх. Потом – второй! А Левон Иванович стоял за занавесом с другой стороны – ловил их. Второго не поймал, потому что шар развалился на две зубчатые половинки, упал на сцену. Но этого зрители не видели. И не слышали, потому что Валерка поставил на пол стакан с водой, схватил гитару и затренькал: др-рон-н! тэ-нн! тинь!..

Конец…

Доиграли!..

Чудо просто, что остались в живых. И хорошо! Больше я артистом – ик! – не буду! Хватит – ик! – с меня…

Занавес закрылся и опять открылся – на всю ширину сцены.

– На поклон! Все на поклон! С куклами! – выгонял нас из углов Левон Иванович.

А в зале и кричат, и ногами топают, и аплодируют:

– Ещё! Ещё! Ещё!

А мы кланяемся, кланяемся – ик! Занавес закрылся, а мы всё кланяемся!..

На сцену взобрались наши мамы, Серёжин и Жорин папы, бабушка с Мариной, и Женя-большой, и дети – лезли пощупать кукол.

– Ой, а мы думали – они живые!

Тесно стало на сцене, не повернуться.

Нас обнимали, тискали, хлопали по плечам. А деревья на треножках, кусты и дома падали, громыхали.

– Осторожнее, товарищи! – спасал декорации Валерий.

– Ну и артисты! Ну и молодцы! И кто бы мог подумать, что в нашем доме такие таланты! – слышалось со всех сторон.

Дядя Левон смущенно улыбался и слегка кланялся каждому, кто хвалил или подходил пожать руку.

– Что вы! Считайте, что провалились! Всё делали не так, как нужно!

Павлуша опять сидел на табуретке, а моя мама щупала у него пульс. По одной щеке его гладила тётя Люба, по другой – Генка:

– Не плачь! Не плачь!

Тётя Клава вытирала Васе нос, заглядывала в рот – проверяла гланды. Марина совала мне в рот растаявшую шоколадку:

– Вот здесь ещё слижи! Вот здесь!

Серёжу папа подбросил вверх, забыл, что стоит на сцене, и Серёжа чуть не прошиб головой потолок – хныкал и почёсывал макушку.

А Жоре папа давал нагоняй:

– Так вот куда подевались мои самые лучшие крючки!

Бабушка вытерла мне перепачканные губы и щёки, мама поцеловала в лоб. Маринка стала на цыпочки, чтоб поцеловать в подбородок, и кричала:

– Не достать! Жека, ты вырос?!

А нос мой задирался от гордости, задирался…

Дети расходились по домам, несли табуретки и стульчики на головах, перед собой, под мышками…

Мы, «артековцы», шли со своими родителями последними. Шли и шатались. Кружились головы – от счастья, от пережитого волнения, от славы…

И усталости!

Солнце было на западе, светило нам прямо в глаза. Мы морщились, жмурились, как Муркины котята, которые теперь на квартире у Серёжи. Мы улыбались до ушей, как клоуны в цирке…

Кто его знает, может, я и не брошу этот кукольный театр. Впереди ведь столько интересного!

Из этого дома мы тоже никогда не съедем. Разве есть на свете лучший дом?

А какие чудесные люди-соседи!

И разве есть ещё где-нибудь такой Левон Иванович? Вот, зовёт, кричит что-то вслед… Надо послушать.

– Репетиция завтра в семнадцать! Прошу не опаздывать!

Стоит Левон Иванович на крыльце шестого дома, улыбается устало. Простил или не простил он нам сегодняшние грехи? Особенно Жорины…

– Не опозда-а-аем! Придё-о-ом!!!