Рой не смог бы сказать, сколько времени находился уже в полицейской палате в Центральной больнице. В данный момент он не сказал бы даже, провел ли здесь дни или недели. Вечно одно и то же: задернутые шторы, гул кондиционера, легкий топоток шагов, смазанный мягкой подошвой, шептанье медперсонала, иглы и трубки, бесконечно вставляемые или извлекаемые из его тела, однако сейчас он прикинул про себя: может, недели три уж минуло. Но у Тони, с ухмылочкой на женственном лице сидящего над журналом при скудном свете ночника, он спрашивать не станет.

— Тони, — позвал Рой, и маленький санитар положил журнал на стол, направился к его постели.

— Привет, Рой, — улыбнулся он. — Что, проснулся?

— Я долго спал?

— Не слишком, два-три часа, — ответил Тони. — У тебя была беспокойная ночь. Я подумал, посижу-ка я здесь. Вычислил, что ты проснешься.

— Болит сегодня, — сказал Рой, осторожно откидывая покрывало, чтобы взглянуть на дыру, укрытую воздушной марлей. Она больше не пузырилась и не вызывала у него тошноты, но из-за огромного размера швы накладывать было нельзя, так что приходилось ждать, когда она заживет сама по себе. Дыра уже начала усыхать и делаться меньше.

— Симпатичная она у тебя сегодня, Рой, — улыбнулся Тони. — Скоро, не успеешь и моргнуть, покончим с этими внутривенными вливаниями, тогда хоть полопаешь по-человечески.

— Боль просто адская.

— Доктор Зелко говорит, с тобой все идет просто замечательно. Бьюсь об заклад, через пару месяцев выпишешься. А еще через шесть снова выйдешь на работу. Конечно, сперва займешься чем-нибудь полегче. Может, какое-то время поработаешь за конторкой.

— Ладно-ладно, ну а пока дай мне что-нибудь от этой боли.

— Не могу. Имею на сей счет специальные предписания. Доктор Зелко говорит, мы уж и так напичкали тебя инъекциями.

— Да пошел он, твой доктор Зелко! Дай мне что-нибудь. Тебе известно, что такое спайки? Это когда твои кишки все разом суют в тиски, зажимают, а после заливают клеем. Тебе известно, каково это?

— Ну-ну, будет тебе, — сказал Тони, отирая полотенцем Рою пот со лба.

— Взгляни, видишь, как вздулась нога? Все из-за чертова поврежденного нерва. Спроси у доктора Зелко. Дайте мне что-нибудь. Этот нерв ни на секунду не дает мне покоя, зверская боль.

— Прости, Рой, — сказал Тони, его гладкое личико исказилось от огорчения. — Жаль, что не могу сделать для тебя ничего большего. Ты ведь наш пациент номер один…

— Да засунься ты в… — сказал Рой, и Тони зашагал обратно к стулу, уселся на него и снова взялся за чтение.

Уставившись на отверстие в звукоизоляции потолка, Рой начал считать ряды, но быстро утомился. Когда боль становилась нестерпимой да еще не давали лекарств, случалось, он думал о Бекки — это немного помогало.

Кажется, однажды сюда приходила Дороти, приходила с ней, с Бекки, только в том он не был уверен. Он уже собрался спросить Тони, но вспомнил, что тот ночной санитар и никак не может знать, навещали они его или нет. Несколько раз приходили отец с матерью, появился и Карл — в самом начале, по крайней мере раз. Это-то он помнил. Как-то после полудня открыл глаза и увидел всех вместе: Карла и своих родителей, и тут же снова засвербила рана, крики страдания и боли заставили их ретироваться и вынудили проклятых медиков сделать ему укол — восхитительный, неописуемый укол, теперь он только ими и жил, такими уколами. Приходил и кое-кто из полицейских, но кто конкретно — он бы с точностью не назвал. Пожалуй, он припоминает Рольфа. И капитана Джеймса. И, похоже, однажды сквозь огненную пелену видел он и Уайти Дункана.

Опять подступал страх: желудок сжимался так, словно превратился в горсть боли в чьем-то крепком кулаке, он будто бы уже не принадлежал Рою и работал сам по себе, явно пренебрегая неминуемой карой волнами накатывавших мук.

— Как я выгляжу? — спросил внезапно Рой.

— Что, что? — переспросил Тони, вскакивая на ноги.

— Зеркало. Поживее.

— Это зачем же оно нам понадобилось, а, Рой? — опять улыбнулся Тони и потянул ящик из стола в углу одноместной палаты.

— У тебя когда-нибудь болел живот? По-настоящему? — спросил Рой. — Так, чтоб отдавалось в ногтях и плакала простыня?

— Да, — ответил Тони, поднося небольшое зеркальце к его постели.

— Так знай же, что то была чепуха. Ничто! Ты понял? Ничто!

— Я не имею права, Рой, — сказал Тони, держа перед ним зеркало.

— Кто это? — спросил Рой, и, пока глядел на тонкое серое лицо с темными кругами под глазами и множеством сальных капелек пота, портивших кожную ткань, пока глядел в лицо, уставившееся на него в смертном ужасе, страх нарастал в нем, тяжелел и нарастал еще.

— Выглядишь совсем неплохо! Уж сколько времени думали, что так-таки с тобой расстанемся. Ну а теперь точно знаем: ты идешь на поправку.

— Мне нужно, чтобы ты меня уколол, Тони. Я дам тебе двадцать долларов.

Пятьдесят. Я дам тебе пятьдесят долларов.

— Рой, пожалуйста, — сказал Тони, возвращаясь к стулу.

— Будь только у меня моя пушка… — всхлипнул Рой.

— Не нужно так говорить, Рой.

— Я бы разнес себе вдребезги мозги. Но сперва прикончил бы тебя, маленького хренососа.

— Ты жестокий человек, Рой. И я совсем не обязан выслушивать твои оскорбления. Я сделал для тебя все, что мог. Все мы сделали, что могли. Мы сделали все, чтоб спасти тебя.

— Прости. Прости, что я тебя так назвал. Что ж тут поделаешь, если ты голубок, ты ведь не виноват. Прости. Пожалуйста, сделай мне укол. И получишь сто долларов.

— Все, ухожу. Если и вправду понадоблюсь, звони.

— Не уходи. Я боюсь оставаться с ней наедине. Погоди. Прости меня.

Пожалуйста.

— Ну ладно. Забудем об этом, — проворчал Тони, присаживаясь.

— Жуткие у него глаза, у вашего доктора Зелко, — сказал Рой.

— Что ты имеешь в виду? — вздохнул Тони, опуская журнал.

— Радужную оболочку, ее ведь нет. Только два круглых черных шарика, словно пара дробинок крупной картечи. Не выношу их.

— Не такими ли дробинками угодили в тебя?

— Нет. Будь то крупная картечь, сейчас бы от меня так смердило, что мой гроб поднялся бы из могилы. То был номер семь с половиной. Когда-нибудь охотился на птичек?

— Нет.

— Между нами не было и двух футов. Несколько штук попало в ремень, а главная порция досталась мне. Он казался таким безобидным дурачком, что я даже не поднял пистолета. Казался таким безобидным, что я просто не мог поверить. И он был белым. Короткий его дробовик тоже казался таким безобидным и нелепым, что я не мог поверить и в него. Будь он нормальным мужиком с нормальным пистолетом, может, я бы и вскинул свой револьвер, но я просто держал его у бедра, а он, даже когда стрелял, казался таким безобидным…

— Не хочу про это слушать. Не рассказывай мне про это.

— Ты сам спросил. Ты же спрашивал про дробь, разве нет?

— И очень сожалею. Пожалуй, мне лучше выйти на время, может, ты сумеешь заснуть.

— Ну-ну, давай, действуй! — всхлипнул Рой. — Можете все меня оставить.

Ты только посмотри, что вы со мной сотворили! Взгляни на мое тело. Вы же сделали из меня урода, вы, жалкие выродки. Не хватало вам одной громадной дырки в моем брюхе, так вы просверлили вторую, чтобы теперь, просыпаясь, я мог у себя на груди обнаружить свежую кучку дерьма.

— Без колостомии, Рой, тебе было никак нельзя.

— Вот, значит, как? Очень бы тебе понравилось, если б твоя дырка от задницы оказалась вдруг у тебя в животе? Тебе бы понравилось просыпаться и глядеть на мешок дерьма у себя на груди?

— Как только я замечаю его, я тут же все убираю. А сейчас тебе лучше постараться…

— Да! — закричал он и рыдал, уже не таясь. — Вы превратили меня в урода. Я обзавелся менструирующей дыркой, не желающей закрываться, и дыркой от собственной жопы, оказавшейся вдруг спереди, за которой не могу уследить, и обе эти дыры — и бабская, и та, что с дерьмом, — глазеют на меня из моего же брюха, а я глазею на них. Я проклятый Богом урод.