Наконец мой позор окончился. Лейла отодвинула завесу одного из здешних обиталищ и коротко с кем-то поговорила. Из-за портьеры шаркающей походкой показался старый бородатый мужчина с густой седой бородкой и в чалме. На мне замер его внимательный взгляд.

— Мустафа тебе поможет. Он не говорит по-английски. Я буду ждать тебя там! — Лейла махнула рукой куда-то в конец коридора. — Не задерживайся!

Старик еще некоторое время пристально разглядывал меня подслеповатым взглядом. Затем медленным движением поманил за собой, и пошаркал вперед по коридору.

Отодвинув одну из завес, Мустафа завел меня в маленькую каменную клетушку с влажным полом. Из щербленой стены здесь торчала ржавая водопроводная арматура.

— А-а-а, это у вас душ. Спасибо, — хмыкнул я, потянувшись к смесителю.

Поворот краника, однако, ничего не изменил — лишь где-то в недрах водопровода донеслось утробное ворчание. Дед отрицательно покачал головой. Ухмыляясь поредевшим рядом зубов, он начал тыкать пальцем в стоящее у входа старое ведро, в котором плескалось литров десять не самой чистой воды.

— Понятно, — вздохнул я.

Хорошо, что я принимаю контрастный душ каждое утро.

Вода оказалась ледяной. Когда я окатил себя из ведра, почувствовал себя так, будто по телу закололи иголками. Кровь сразу же заструилась в жилах быстрее. Кожу покрыли крупные мурашки. И без того основательно промерзнув голяком в холодных подземельях, теперь я совсем съежился.

«Что ж, по крайней мере, отбилась вонь», — подумал я, глядя на гнилые картофельные очистки и прочую слетевшую с меня мерзость, которая теперь плавала в разлитой по полу воде, медленно стекая в забитую канализационную дыру.

Дед Мустафа одобрительно кивнул и поманил меня за собой назад в свою комнатушку. Со стоическим лицом я вынес новую прогулку нагишом по коридору под десятком насмешливых взглядов.

Зато на финише меня ждал подарок: старая баночка с перекисью водорода, зелёнка, немного ваты и стерильных бинтов. Присев на старый топчан, на котором, видно, старик обычно спал, я первым делом тщательно обработал раны на ступнях и плотно забинтовал ноги. Под кожей ещё могли остаться мелкие куски стекла, но при здешнем освещении мне было их не найти. Затем я продезинфицировал и замазал зелёнкой порез на лбу. Если не воспользоваться заживляющей эмульсией, тут, наверное, останется шрам, но для мужчины моей профессии это можно рассматривать как своеобразное украшение.

Старец, тем временем, долго рылся в каком-то старом сундуке, выкладывая на топчан рядом со мной какие-то шмотки.

К счастью, Мустафа, похоже, был в молодости куда полнее, чем сейчас, или имел крупных сыновей. Найденные им коричневые брюки пришлись мне почти впору в поясе, хотя были так коротки, что скорее могли называться бриджами. На мокрое тело я с трудом натянул светлую полосатую рубашку с коротким рукавом, которая, как и следовало ожидать, не сошлась на груди. Что ж, плевать. Я не на парад собрался.

Из кое-как подходящей под мой 45-ый размер обуви нашлись лишь дешевые резиновые шлепанцы из секонд-хенда. Это, пожалуй, даже хорошо — вряд ли я смог бы обуть свои распухшие, плотно забинтованные ступни, да еще и с толстыми стальными браслетами над ними, в сапоги или кроссовки.

Лейла ждала меня в конце коридора, в просторном помещении, которое, как я догадался, выполняло у жителей этого подземного аула роль семейной гостиной вкупе с чайханой. Благодаря вентиляторам, работающим на полную мощность в каждом углу помещения, воздух здесь казался чуть менее спертым и затхлым. Здесь я насчитал человек тридцать.

Не менее полудюжины парней и мужчин молодого возраста, одетых вполне по-современному, сжимая по банке обыкновенного австралийского пива в руке, шумно кричали, развалившись на топчанах перед повисшим в воздухе широким дисплеем, где транслировался матч по футболу.

Несколько мужчин постарше, некоторые из которых носили традиционные головные уборы, важно сидели за столиком поодаль, потягивая кальян и изредка бросая взгляды на матч. Перед каждым из них стояла чашка с крепким черным кофе, аромат которого доносился даже до меня.

Два совсем старых сгорбленных деда по-молодецки резались в нарды за маленьким деревянным столиком. Двое еще более древних стариков, временами кашляя, следили за их партией.

Женщины, от мала до стара, больше половины из которых были облачены в чадру, образовали отдельный клуб. Сидя на топчанах в дальнем конце помещения, они вязали и ворковали о чем-то, временами громко смеясь. Маленький дисплей перед ними, кажется, показывал нечто похожее на одно из популярных ток-шоу.

Среди всей этой разношерстной публики бегали наперегонки с ободранной дворнягой трое детей и важно прохаживались, держа хвосты трубой, пара худощавых котов.

Лейла занимала здесь особое место, поодаль от всех. Она сидела в очень древнем, живописном, глубоком кресле-качалке, покрытом цветастым пледом. В своей простой, современной одежде она смотрелась на этом старом кресле, предназначенном, казалось бы, для сурового седого старца с длинной белой бородой, несколько чуждо.

Однако никто из мужчин не указывал дерзкой девушке, что ей тут не место. Может быть, мне казалось, но ее окружал здесь невидимый ореол почтения. Странно. Обычно женщины в арабских общинах знают свое место.

Даже на мягком глубоком сиденье, куда впору было провалиться, Лейла Аль Кадри умудрялась поддерживать царскую осанку. Неспешными движениями она дула на горячий чай в пиале, которую держала обеими руками, и маленькими глотками потягивала напиток. Ее глаза следили за играющими с собакой детьми. В этот момент они не напоминали горящие угольки или драгоценные камни — в них отражалось обыкновенное мягкое женское тепло.

Едва она услышала звон цепей и заметила меня, хромающего к ней, как выражение ее лица мгновенно переменилось, стало таким же суровым и непреклонным. Мне даже сложно было поверить, что секунду назад на нем отражались такие простые человеческие эмоции.

— Мустафа оказался неплохим стариканом, — вымученно улыбнулся я, помахав босой забинтованной ногой в резиновом шлепанце.

Лейла не приняла мой полушутливый тон. Сдержанным хозяйским жестом она указала на второе кресло, чуть поменьше, не занятое и предназначенное, казалось, для важных гостей. Кивнув, я придвинул его поближе к креслу Лейлы и уселся в него.

— С твоего позволения, мы обойдемся без чайных церемоний, — прохладным тоном заговорила Аль Кадри. — Гостеприимство почитается у нашего народа священным. Но я считаю, что мой долг гостеприимства перед тобой давно перевыполнен.

Я хотел было съязвить по поводу гостеприимного приема, которую нам устроили в клубе «Либертадорес», но сдержался. После всего, что мы пережили, стоило уважать установившееся между нами шаткое перемирие.

— «Ваш народ»? — переспросил я.

— Перед тобой — все, что осталось от некогда древнейшего и самого уважаемого рода в королевстве Бахрейн, — со значением произнесла Лейла. — Рода, из которого происходил сам монарх.

Я хмыкнул и недоверчиво поднял брови. Она это всерьез?

— Теперь непочтительные глупцы вроде тебя могут насмехаться над нами. Величие, богатство — все осталось в далеком прошлом, — сдержав негодование, печально произнесла она. — Мы не наивные дикари, какими вы нас считаете. Даже старики прекрасно понимают, как мало значат старые титулы в изменившемся мире. Но это не мешает им испытывать гордость. Блюсти вековые обычаи. Кто мы без них? Лишь толпа грязных беженцев без роду и племени.

Я кивнул, постаравшись проявить уважение.

— Так ты, значит, королевского рода?

На мне остановился долгий пронзительный взгляд, пытающийся, казалось, найти в моих словах подвох или насмешку. Наконец Лейла медленно, с достоинством изрекла:

— Мой отец, после смерти его старших братьев, стал наследным принцем Бахрейна. Он был бы коронован, если бы нужда не заставил его покинуть родную землю. Сейчас на свете больше нет ни его, ни его братьев. Я — его единственный живой ребенок.