Но внезапно я осознал, что никакого судьи нет. Лишь я сам себе судья. Лишь моя память — свидетель моих преступлений. Лишь моя совесть — закон. А судилище проходит лишь в моем воображении. И оно может продолжаться бесконечно долго. Ровно до тех пор, пока я не поставлю в нем точку.

— Тому, что я совершил, не может быть оправданий, — изрек я невидимыми устами. — Ни мои гены, ни «Валькирия», ни команды, которые я получал, меня не оправдывают. Я позволил сделать себя убийцей. И я виновен не меньше тех, кто сделал меня им. Я должен был быть сильнее, умнее, тверже. Должен был помнить, что хорошо, а что плохо. Должен был прожить свою жизнь иначе.

Чувство глубочайшего раскаяния и презрения к себе растекалось по моей душе, как безбрежный океан, прорвавший плотину.

— Не думаю, что мою вину можно искупить. Даже смерть не будет достаточной отплатой для тех, чью жизнь я отнял, и у кого я отнял близких. Я это понимаю. Я сделал бы все, что могу, чтобы принести в этот мир хоть немного добра и справедливости взамен того, что я сделал. Но мне не был дан такой шанс. И это, наверное, правильно. Я его не заслужил.

Они все стояли в тот момент вокруг меня. Все, в чью жизнь я принес зло. Все, кто был бы жив и счастлив, если бы не я. Как же их было много!

— Будь что будет. Я там, куда я сам себя привел. Поделом, — склонил я голову перед ними.

Внезапно все мое существо пронзило ощущение единства со Вселенной. Я видел мириады звезд, гаснущих и зарождающихся, бескрайние галактики и их скопления, квазары и черные дыры, материю и антиматерию, растянутые на множество измерений, отличных от известных мне, которые не измеришь световыми годами.

Я понимал, что пространство относительно, и так же относительно время, и так же относительна моя личность, и все это лишь часть единого целого, и смысл всего прост —…

§ 40

— Вы меня слышите? — донесся до меня размытый голос.

Я ощутил страшную боль и вспышку света — и решил, что заново переживаю миг рождения. В этот момент я еще все понимал. Я практически отчетливо помнил все то, что только что осознал. И мне так хотелось рассказать об этом! Но разве я способен на это? Ведь я всего лишь младенец, которому неведомы слова.

— Мистер Сандерс, если вы слышите мой голос — пожалуйста, моргните, — терпеливо повторял мне заботливый мужской голос, принадлежащий, наверное, акушеру. — Вы меня слышите, мистер Сандерс?

— На МРТ головного мозга, — распорядился другой мужской голос после томительного ожидания. — Надо посмотреть, как функционирует его мозг.

Мгновение спустя реальность исчезла. Возвращалась она периодически, клочками, вместе с ослепительными вспышками боли. Я все еще плохо слышал голоса, раздающиеся прямо надо мной, и ничего не видел. Но уже чувствовал — мучительную, невыносимую боль, которая никак не желала прекращаться. Это была уже не та боль, что преследовала меня в кошмарах — эта была вполне осязаемой, физической и приземленной.

Невидимые демоны изощренно истязали меня. Они окунали мое истерзанное тело в какую-то зловонную жижу. Они растягивали меня на голгофе, причиняя немыслимые страдания бедной спине. Они резали меня, кромсали, выворачивали, вставляли посторонние предметы мне в тело. Они никак не желали успокоиться.

«Пожалуйста, перестаньте», — обращался я к своим мучителям мысленно, еще даже не вполне понимая, кто этот «я». — «Я уже натерпелся. Я больше не хочу. Позвольте мне наконец спокойно умереть». Но они не слышали меня. Даже больше того — они, похоже, думали, что я нуждаюсь в том, что они со мной делают.

— Ты слышишь меня? Слышишь, слышишь, я знаю, — шептал мне на ухо какой-то мужской голос. — Не смей умирать, дорогой! Слишком долго мы боролись, чтобы теперь сдаваться. Знаю, тебе сейчас несладко. Но ты должен быть сильным.

— Думаете, он понимает вас? — это был уже другой, миленький женский голосок, приятно ласкающий уши.

— Безусловно, понимает, Ульрика. Вот, посмотри внимательно на эту диаграмму. Видишь, как его мозг реагирует на наши слова?

— Вау! Надо же. И на мои тоже! — обрадовалась девушка.

— Да уж, действительно интересный случай! Я бы даже сказал — уникальный! — это был уже третий голос, тоже мужской, более ровный и безразличный, нежели первый. — Я бы на твоем месте тщательно документировал каждое свое наблюдение, Перельман. Научная ценность и новизна этих наблюдений хотя бы частично оправдает воистину колоссальные средства, затраченные на поддержание его биологической жизни. Мы, конечно, имели возможность протестировать немало экспериментального оборудования и новых препаратов, это плюс. Но все равно я, как главврач, давно распорядился бы свернуть этот ресурсозатратный проект, если бы не…

— Для меня это прежде всего пациент, а не «интересный случай» или «проект», доктор Андерсон, — сдержанно ответил первый голос. — И я занимаюсь им не из научного интереса и не ради эксперимента. Этот человек нуждается в нашей помощи.

— Да ладно тебе, — скептически отозвался человек с фамилией Андерсон. — Этот человек, если бы он был в состоянии говорить или хотя бы ясно мыслить, попросил бы об эвтаназии. Ты же понимаешь, каков по нему прогноз.

— Мы не знаем этого, — решительно возразил собеседник. — Удивительно, но мозг пациента серьезно не поврежден. Я убежден, что он еще способен на частичное восстановление.

— Ты, как всегда, безнадежный оптимист, Перельман. Что ж, удачи тебе.

— Спасибо. Так, Ульрика, вези его на терапию, живо!

§ 41

Не знаю, много ли времени прошло, прежде чем зрение частично ко мне вернулось. Изображение передо мной было мутное, неясное, словно я смотрел из-под воды. Какие-то мрачные тени перемещались надо мной, издавая приглушенные звуки.

Зрачок очень быстро сушился и начинает зудеть. Я пытался моргнуть, чтобы ополоснуть глазное яблоко живительными слезами, прекратить этот нестерпимый зуд. Но мне не удавалось. Глаз все продолжал резаться, и невыносимо щипал, но я ничего не мог с ним поделать — должно быть, черти изобрели для меня новое мучение.

Я пытался произнести какое-то слово или проклятье, но вместо этого лишь неясно булькал сквозь кислородную маску. В этот момент, впервые за все время, я осознал себя как живого человека. Но это осознание не принесло ничего, кроме новых страданий.

Прежде всего я почувствовал, как пересохла моя ротовая полость и гортань — кажется, там не было ни капли воды целое столетие. Затем я ощутил, как сильно болит моя спина. Следом подлые нервные окончания донесли ощущение того, что осталось от моей правой ноги, подвешенной ныне на специальной подвязке — мерзопакостнейшее чувство в мире. Я чувствовал, как сопревшую, бледную, дряблую кожу покрывает густой слой многодневного липкого пота. Я чувствовал, как ноют атрофированные, слабые мышцы, накачанные молочной кислотой. Я чувствовал десятки катетеров, впившихся в мое тело. Я чувствовал резь в желудке, колики в почках, неровный стук крови в висках — полный набор «радостных» ощущений жизни.

— Дежурный по стационару, пожалуйста, пройдите в палату номер двести восемь, — лепетал где-то над моей головой механический голос виртуального интеллекта с приятными женскими интонациями. — Дежурный по стационару, пожалуйста…

Надо мной совершили еще какие-то процедуры, прежде чем начать знакомство. Зрение пока не желало восстанавливаться, так что я мог видеть не лица и фигуры людей, собравшихся возле меня, а лишь их смутные тени. Но голоса я слышал уже более или менее отчетливо.

— Ваша фамилия — Сандерс. Если вы понимаете, что я говорю, кивните, — просил меня добродушный голос врача.

Сделав над собой усилие, я едва заметно кивнул. Не был уверен, достаточно ли этого неуловимого движения, чтобы доктор его заметил. Врач, однако, остался удовлетворен.

— Отлично. Меня зовут доктор Перельман. Я заведующий терапевтическим отделением больницы и ваш лечащий врач. Вы услышали мое имя?