— Знаешь, — произнес доктор печально тем вечером, стоя у окна моей палаты. — Ты пережил ужасные испытания, Димитрис. Ты стараешься, как можешь. Всем бы так. Пожалуй, я хочу от тебя слишком многого.

Спина врача выглядела осунувшейся. Он очень устал и был очень разочарован, я чувствовал это. Такой же голос был у моей матери, когда после месяцев стараний кто-то из ее подопечных получал на комиссии штамп «непригодного к внедрению в цивилизацию». Должно быть, этим вечером он явится домой, плеснет немного виски себе в бокал, приляжет головой на колени своей жене и печально произнесет: «Ничего не вышло. Пришлось увеличить ему дозу. Его списали».

В этот момент что-то во мне надломилось. Я вдруг увидел со стороны всё то, что произошло со мной, и понял, что система, воспользовавшись мною, выбросила меня на помойку. И что мне суждено теперь прозябать и сдохнуть в одиночестве и грязи, отверженным, покинутым. И тогда я ощутил злость. «Ну уж нет, скоты», — обратился я к ним мысленно, закусывая губу. — «Со мной так не пойдет. Я сын Владимира и Катерины Войцеховских. И я не сдамся»

— Нет, доктор, — прошептал я, внезапно ощутив в себе невиданный прилив сил. — Неправда.

Перельман удивленно повернулся ко мне. Нечасто, должно быть, он слышал подобное от пациентов. Удивление лишь усилилось, когда он увидел выражение моих глаз, которое в этот момент раз и навсегда изменилось.

— Не позволяйте больше пичкать меня этой дрянью, — попросил я. — Даже если я буду молить об этом, захлебываясь слюной. Даже если меня будет трясти, как сегодня — не давайте мне этой гадости. Я скорее умру, чем еще раз позволю наркоте попасть в мой организм. С этим решено.

— Но Димитрис, я твой лечащий врач. Я не могу позволить тебе умереть, — развел руками доктор. — Я консультировался с заведующей фармакологией, и она предупредила меня, что тот препарат, который ты… м-м-м… применял у себя на службе, очень агрессивен. Отказ от него крайне опасен.

— Не бойтесь, док, — пообещал я. — Я выдержу все что угодно. Джо сказал, что у меня очень сильное сердце. Но даже вы с ним еще не представляете себе, насколько сильное. Запомните, док: до начала мая я выйду из вашей больницы на своих ногах, чистым от этой вонючей дряни. Будет так, и никак иначе.

С каждым произнесенным словом я наполнялся все большей уверенностью. Все, чего мне не хватало, чтобы стать на ноги — это цели. И теперь она у меня была. Я выздоровею. И я докажу всем, что меня слишком рано отправили на свалку.

— Знаешь что, Димитрис, — сказал в ответ Перельман, и лицо доктора озарила искренняя улыбка. — Когда ты вышел из комы, я сразу предположил, что ты — исключительный человек. Теперь я в этом убедился.

§ 51

Первую неделю марта я никогда впредь не вспоминал. Каждая минута на протяжении этой недели тянулась словно целая вечность и была преисполнена таким количеством физических и душевных терзаний, что на их описание понадобилась бы целая книга. Но я бы никогда не захотел такую книгу писать. Это была неделя титанической борьбы с самим собой. Неделя, которую я никогда бы не смог преодолеть, если бы не поддержка людей, которые были рядом со мной — Перельмана, Ульрики, других докторов, медсестер, санитаров — всех тех, чьи старания дают медикам право называть свою профессию благороднейшей из существующих.

8-го марта, в награду за проявленную стойкость, Перельман впервые разрешил мне посмотреть в зеркало. Ульрика поднесла мне его, ободряюще улыбаясь. В отражении я увидел совсем чужое лицо. На меня затравленно смотрел бледный человек, худой, как жертва голода, со впалыми щеками и синяками под глазами. Белки его глаз были красными и вздутыми, один зрачок был шире другого и постоянно дергался, навязчиво напоминая о майоре Томсоне. Шрамов на лице было не менее полусотни. Самые жестокие пролегали от уголка правого глаза до середины щеки, и от левого уха до края губы. На левой щеке был след от химического ожога. Половина верхней губы была пришита чьей-то умелой рукой, но не настолько умелой, чтобы скрыть следы операции. Что отрадно — на голове и лице все еще росли серебристо-седые волосы, и довольно-таки густые. Учитывая накопленную радиацию, последний факт был практически невероятен.

— Да, своеобразный у тебя вкус, Ульрика, — произнес я иронично после придирчивого знакомства с собой, вымученно улыбаясь в ответ на выжидающий взгляд медсестры и отдавая ей зеркало обратно. — Если бы я встретил такого в темном переулке…

— Большинство этих шрамов можно со временем сделать практически незаметными с помощью лазерной косметической хирургии, — утешила меня Ульрика, не веря бодрым интонациям.

Но я почти не бравировал. Знакомство со своей новой внешностью действительно далось мне легче, чем можно было предположить. Прошлое, в котором я был красавцем Димитрисом Войцеховским, перспективным и преисполненным наполеоновских планов, было иной жизнью. Оглядываться туда бесполезно.

Легион навсегда разделила меня надвое. Димитрис «До» исчез, поставив свою подпись на злосчастном контракте, и не вернулся, бесславно сгинув на полях сражения. Димитрис «После» очнулся несколько недель назад, чтобы начать жизнь с чистого листа. Какой будет эта новая жизнь — можно лишь гадать. Ясно только, что мой новый протагонист далеко не красавчик и по состоянию на начало марта весит при своем огромном росте менее ста тридцати фунтов.

— Знаешь, Ульрика, на ваших больничных харчах я не на шутку отощал.

§ 52

В середине марта я уже передвигался на инвалидном кресле без помощи медсестры. Я активно колесил на нем по палате, ездил в туалет, трижды в день совершал путешествие в столовую, а иногда и вовсе просто ездил по коридору, чтобы размяться.

— Димитрис, у меня для тебя хорошие новости, — сообщил мне Перельман, зайдя в палату в субботу 20-го марта. — Поскольку ты преодолел кризис, активно идешь на поправку и начинаешь, как вижу, тяготиться праздным времяпровождением, я решил, что наступила пора для более активной социализации. Не так уж далек тот день, когда ты выйдешь из нашей больницы. И я не хотел бы, чтобы ты отвык от общения с людьми, кроме нас с Ульрикой.

— Отличная идея, док, — охотно согласился я. — Вы разрешите мне повидаться с кем-то?

— Будь моя воля, то непременно разрешил бы. К сожалению, твой работодатель наложил на этот счет строгие ограничения. Так что приходится мириться с их условиями.

— Что за условия? — нахмурился я.

— Ты будешь дважды в неделю работать с психологом, одобренным твоим работодателем. Кроме того, раз в неделю, в субботу, будешь посещать специальный реабилитационный центр для сотрудников частных военных компаний. Они организуют тебе трансферы туда и обратно. Будешь проводить там по полдня, а начиная с третьей недели — целый день. Сегодня, между прочим, как раз запланирована твоя первая поездка туда.

— Просто чудесно, — вздохнул я.

— Ты не рад?

— Да не то чтобы, — затруднился с ответом я.

Слова доктора запустили длинную цепочку размышлений, которые вели в очень неприятные мне области. Я понятия не имел, что представляет из себя реабилитационный центр для ЧВК. Но ясно, что там, как и во время сеансов с «одобренным работодателем» психологом, я буду «под колпаком», и за мной будут навязчиво присматривать «люди в черном», вроде тех, которые приходили ко мне в палату сразу после пробуждения.

Я хорошо помнил, что произошло 18-го января 2093-го года. Я прекрасно помнил, кто меня покалечил, по чьему приказу он это сделал и что я узнал перед этим. Но также я понимал, что до сих пор нахожусь всецело во власти этих людей. Глупо думать, что год спустя после окончания войны люди вроде Гаррисона и Чхона утратили свою власть и влияние.

Никто из них не был наказан за применение «Зекса» в Новой Москве и за другие военные преступления. Иначе я знал бы об этом из новостей. Все их грехи им, очевидно, отпустили. И индульгенция, вероятно, была спущена с самого верха. Их черные делишки в Гималаях остались незамеченными на фоне аварии на новомосковской ТЯЭС, которую, я не удивлюсь, если они же и устроили — ведь я помнил, что бойцы Легиона были уже близки к тому, чтобы взять станцию под контроль, задолго до момента, когда произошла трагедия.