19-го апреля мне поступило извещение о том, что через две недели мне предстоит предстать перед медицинской комиссией, которая примет решение насчет дальнейшего действия моего контракта. Узнав об этой новости, Перельман заявил, что мне нужно немедленно ложиться на завершающую операцию на моей правой ноге, которую он планировал провести перед моей выпиской. Он обещал, что после этой операции бионический протез коленной чашечки заработает совсем хорошо, и спорить с ним я не стал.

— Знаешь, — печально рассказал я Ульрике апрельским вечером 26-го, когда меня временно перевели обратно в палату после операции на коленной чашечке. — Осталась всего неделя до моей медкомиссии. Но я не могу заставить себя думать о том, что со мной произойдет после выписки.

— Я бы на твоем месте, наверное, думала о людях, с которыми смогу увидеться спустя столько лет, — воодушевленно произнесла медсестра.

— Я же говорил, что у меня нет близких, — помотал головой я. — Родственников не осталось. Настоящих друзей не было с детства. Товарищи, с которыми я не выходил на связь почти пять лет, вряд ли чем-то отличаются от чужих людей. Да никто из них, наверное, и не узнал бы меня в моем нынешнем виде. Знаешь, Ульрика? Когда мне дадут коммуникатор, я не назову ни одного абонента, с которым захочу связаться.

Медсестра грустно посмотрела на меня, но ничего не произнесла. Я уже знал, что ее родителей нет в живых, но у нее было много друзей. И, хоть она и не делилась этим со мной, я слышал от Габриэлы, что у нее есть жених. Добрая душа позволяла ей ощутить ко мне сострадание, но истинной глубины тоски и одиночества ей не понять. Пожалуй, я сам начинал понимать их только сейчас.

— Ты со всем справишься, Димитрис, — сказала Ульрика убежденно. — Ты очень сильный человек. Я же говорила, что никогда еще не встречала людей, подобных тебе.

В этот момент раздался стук. В палату заглянул несколько озабоченный санитар, и необычным для этого дюжего хлопца робким голоском сказал:

— К пациенту пришли. Главврач приказал впустить и оставить наедине.

— Кто пришел?! Доктор Перельман приказал не беспокоить после операции, — хмурясь, мгновенно отреагировала на это вторжение медсестра.

Едва я разглядел обеспокоенность на лице санитара, как вспомнил о Штагере и Майлсе. И решил, что догадался, кто решил ко мне в преддверии медкомиссии.

Но я ошибся.

— А я все-таки побеспокою, — отодвигая санитара плечом, произнес широкоплечий человек в повседневном чёрно-сером камуфляже без знаков различия. — Оставьте нас!

Командирский бас возымел действие — Ульрика, еще мгновение назад преисполненная решимости оберегать мой покой, покорно выпорхнула из палаты.

Я знал лишь одного человека, способного подчинить своей воле всех, кто встречается на его пути. Привставая на локте, я с изумлением вгляделся в черты лица нежданного посетителя. И почувствовал, как меня обжигает изнутри ярость.

— Ты! — выдохнул я, не в силах сдержать гнева.

§ 64

Чхон холодно усмехнулся и прикрыл за собой дверь.

Внезапно я почувствовал себя невероятно беспомощным и уязвимым, оставшись в палате наедине с ним, с ногой, подвешенной на специальном приспособлении под углом сорок пять градусов к телу. Мне захотелось окликнуть медсестру, но я понимал, что это бесполезно — никто не посмеет препятствовать генералу, даже если он прямо сейчас склонится ко мне и задушит голыми руками.

— Ты думал, я совсем позабыл о тебе, триста двадцать четвертый? — промурлыкал генерал, плавным движением придвигая табуретку и садясь у изголовья моей кровати. — Признаюсь, ты чертовски прав. Но когда мне доложили, что ты оклемался, клянусь, я удивился. Таких живучих ублюдков не сыскать даже в Легионе.

Его массивный корпус навис надо мной, угнетая своей тенью. Но я не боялся. Мои руки уже достаточно окрепли, чтобы хотя бы как следует сдавить горло сукину сыну, виноватому во всем, что произошло со мной.

— Я смотрю, ты злопамятен, — глядя в моих глаза, полные гнева, усмехнулся Чхон. — Это хорошо.

— Да пошел ты! — ответил я, сцепив зубы. — Клянусь, Чхон, едва я покину эту палату, как все…

— … узнают о моих злодеяниях, — лениво окончил мою реплику генерал и зевнул. — Эх, Сандерс, Сандерс. Природа щедро одарила тебя физически, но в отместку наделила весьма скудным умишком. Твое представление о жизни просто убого. Что ты там себе навоображал? Что выйдя отсюда, ты отправишься в военную прокуратуру, изложишь им о всех своих злоключениях, и доблестные законники встрепенуться, пораженные твоей страшной правдой? Ты разве еще не поговорил об этом с СБС?

— На твоей совести — жизни тысяч людей, Чхон, — мрачно говорю я. — Там, в Новой Москве, ты обязан был отдать приказ пощадить пленников!

— Объявление Сальникова о капитуляции — это чушь собачья. Отвлекающий манёвр, направленный на то, чтобы усыпить нашу бдительность и подготовить контрудар — тот самый, во время которого ты и получил свои ранения. Тебе же это уже растолковали. Не веришь? Загляни на страницы учебника, в Интернет, посмотри любой документальный фильм, — ничуть не смущаясь, объяснил генерал. — Я пережил много сотен боев, и меня не провели хитрости евразов. Им удалось облапошить только такого мягкотелого идиота, как ты.

— Вы запустили в город отравляющие газы! Я видел множество гражданских, которые были убиты ими! — продолжал я. — Старики, дети…

— И что с того?! — разъяренно ответил генерал. — Или враг не был так же беспощаден к нашим людям?! Забыл наступление на Киншасу в 90-ом? Помнишь теракты в столичном метрополитене зимой 91-го? Помнишь множество стертых с лица Земли поселений, включая и твой родной поселок? А что они устроили с ТЯЭС — слыхал?

— Чужой жестокостью нельзя оправдывать собственную.

— Это еще что за ересь? — удивился военачальник. — Око за око, зуб за зуб — этот принцип известен еще с библейских времен. Они пришли к нам с мечом, парень, и от меча же погибли.

— За чужие преступления расплатились невинные.

— Так всегда происходит. Это война, — пожал плечами генерал. — Тебе хорошо известно, что значит термин «сопутствующий ущерб». Или ты забыл, как поступил сам в Африке в 90-ом? Кто заставлял тебя расстреливать всю семью того никчемного болтуна, в том числе и малолетних детей? Я?

— Вы накачали меня наркотой! — взбесившись, закричал я.

— Да неужели? А может, я понятия не имел, что ты ходишь на задания под кайфом, — генерал красноречиво развел руками, а затем вздохнул. — Знаешь, в чем твоя проблема, Войцеховский? Твои предки воспитали тебя, как кисейную барышню. Запудрили твой куриный мозг тупой интеллигентной тарабарщиной. Я надеялся, что муштра выбьет из тебя лишнюю дурь. Но ты оказался на редкость упрямым ослищем.

— И из-за этого ты приказал своему головорезу убить меня?

— Я — приказал? — кажется, будто Чхон искренне удивлен. — Ты напал на товарища из дружественного отряда, находясь в боевых условиях. Он вынужден был защищаться — и в первый, и во второй раз. За то, что ты совершил, военный трибунал без колебаний приговорил бы тебя к высшей мере. Но я не стал давать ход тому делу. Я всегда считал, что два мужика имеют право решить свои проблемы с помощью кулаков, если они этого хотят. И я дал тебе такую возможность. Оказалось, что ты выбрал соперника себе не по зубам. В чем же тогда твои претензии ко мне, а?

Я молчал и не знал, что ответить, а вернее, с чего начать. Больше всего меня поражало не то, как искусно этот человек извращал известные мне факты. Меня не переставало удивлять, насколько цинично он это проделывает.

— Чего ты хочешь от меня теперь? — мрачно осведомился я, жалея, что мне не достает сил задушить ублюдка.

— Хочу предложить тебе кое-что, — произнося это, генерал деловито открыл свой портфель, в котором оказались какие-то бумаги. — Согласно закону, максимальный срок первого контракта с ЧВК составляет пять лет. Второй контракт мы имеем право заключить с рекрутом на неопределенный термин — до выхода на пенсию. В моем портфеле как раз такой. Интересует?