В войске Тамерлана многое держалось на круговой поруке, как это было заведено еще при Чингисхане: один провинился – виноваты все. Дмитрий старался быть справедливым вообще и особенно – в дележке; и, в отличие от других десятников, не особенно тряс подчиненных, выискивая, не утаил ли кто драгоценную бирюльку. А однажды после боя заставил десяток несколько часов разыскивать Усула, оглушенного свинцовым шаром пращника и заваленного грудой трупов. Когда его нашли, Усул едва дышал: чуть не задохнулся под тяжестью мертвецов, а выбраться не мог – ноги придавила убитая лошадь.

Он завоевал их уважение холодной яростью в бою, приводившей в трепет даже этих закаленных вояк. Они же не знали, что с каждым ударом он выплескивает ненависть к чужому времени и тоску по невозвратному прошлому-будущему.

– Что ж, подарочек, ты мне еще пригодишься, – сказал Дмитрий, засовывая кубок за пазуху.

Он был доволен – не столько даром царевича, сколько состоявшимся рандеву. Халиль-Султан не скрывает своего интереса к нему, а это приятно и, может статься, полезно. Если тот расскажет обо всем деду. А не расскажет – тоже ничего. Никуда Тамерлан не денется. Слухи об ответе Дмитрия все равно расползутся по войску – это уж как пить дать. И до Тимура неизбежно дойдут.

Заложив руки за спину и выпятив, как полагается награжденному, грудь, Дмитрий направился в обоз – покупать у Джафара двух баранов.

* * *

Звали ее Зоррах. А может быть, Заррах. Или Зоаррах. Трудно было определить ту гортанную гласную, которая звучала в первом слоге. Дмитрий пытался ее воспроизвести, произнося имя девочки на разные лады, но на язык все-таки само собой ложилось Зоррах.

Процесс приручения к себе спасенной девчонки поначалу продвигался медленно – он и сам говорил плохо, а она вообще ни слова не знала. Впрочем, он и не обольщался мыслью, что с места в карьер наладит с ней контакт.

По счастью, Зоррах не была гордой и неприступной дикаркой, – обычная девчонка, в меру смешлива, в меру смела, в меру трусовата, – поэтому первых успехов удалось достичь довольно легко, даже общаясь с ней исключительно жестами. Во всяком случае, Джафара она тоже больше не кусала. И бежать не пыталась, даже когда Дмитрий избавил ее от цепи.

Он спас ее, повинуясь порыву, и, пожалуй, только в обществе Зоррах немного оттаивал и улыбался, просто наблюдая за нею. Девчонка оказалась смышленой, не хуже, скажем, Джафара, и сообразительность ее давала надежду, что в конце концов она поймет: он вытащил ее из-под насильника не затем, чтобы самому воспользоваться, а просто спас.

Чтобы она всякий раз не шарахалась при его приближении, словно пуганая ворона от куста, Дмитрий время от времени на ночь брал Зоррах к себе в палатку. В первый раз она буквально обмирала от страха, но с покорностью отданной на заклание овцы стояла, теребя завязки на вороте платья, словно не зная, что делать: самой ли снять или ждать, пока он сорвет с нее одежду. Но Дмитрий показал на заранее приготовленную постель в другом углу палатки. Он долго не спал, чувствуя, что и Зоррах не смыкает глаз, ожидая, что хозяин все-таки придет к ней. Девушка не выдержала и заснула первой.

А утром преподнесла сюрприз: в брошенном исподтишка беглом ее взгляде Дмитрий успел прочитать презрение. Но ему и в голову не пришло обидеться. Участь женщины в эти времена решалась просто – делить с мужчиной ложе, рожать ему детей; и если рядом есть мужчина – кем бы он ни был, – женщина должна принадлежать ему. Иного не дано. Дмитрий даже не представлял себе, сколько Зоррах лет: ему-то она представлялась девчушкой, однако по здешним меркам, возможно, считалась уже взрослой, созревшей для замужества женщиной. Презрение скорее изумило его: еще, можно сказать, вчера она потеряла все – дом, семью и даже свободу. А теперь негодует, что ею пренебрегли.

Однако сложившаяся ситуация его не устраивала. И потому он взял Зоррах за подбородок и взглянул прямо в глаза. “Ты, пигалица, – говорил его взгляд, – ты принадлежишь мне вся без остатка, со всеми своими потрохами. В моей власти твоя жизнь, и твоя смерть тоже в моей власти. И я буду поступать с тобой так, как того захочу, и тогда, когда захочу… ” Держал он крепко, – вырваться девушка не могла, – но вместе с тем осторожно, чтобы ненароком не раздавить челюсть. И ждал. Первоначальное удивление сменилось в ее черных глазах замешательством, затем неприкрытым испугом и, наконец, животным ужасом. Не в силах выдержать его взгляда, она смежила веки. И лишь тогда Дмитрий отпустил ее. Девушка стояла с закрытыми глазами и тряслась как осиновый лист. Он провел ладонью по ее шелковистым волосам и отвел к Джафару.

Напугал ее Дмитрий совершенно сознательно. Страх в конце концов пройдет, а вот презирать его в будущем она поостережется. Полностью переиначить ее средневековый ум он был, конечно, бессилен; а вот дать понять, что на его счет она заблуждается, – мог. Пусть бьется над его загадкой сама, а он уж постарается навести ее на правильное решение…

В дальнейшем Дмитрий вел себя с ней так, словно Зоррах была не пленницей, а его младшей сестрой: дарил разные побрякушки и баловал помаленьку. Даже вырезал из дерева куклу… Он вел психологическую игру и сам удивлялся, с каким терпением и хладнокровием добивается своей цели.

* * *

Когда Дмитрий показал ей серебряную гривну, у Зоррах невольно вырвалось восхищенное восклицание.

– Нравится?

– Да, господин, – смущенно потупилась девочка.

Она смешно коверкала слова, но Дмитрий не смеялся над этим – сам говорил ненамного лучше. “Сейчас бы встать в позу и заявить, как товарищ Сухов: „Зоррах, не зови меня господином!” – подумал он, внутренне усмехаясь. – Господи, до чего же тихий и до невозможности покорный голосок произносит это: „Господин”!”

А гривна была хороша: тонкая – как раз по ее шее; с десяток гибких серебряных усов винограда переплетались самым причудливым образом и были усыпаны крохотными гроздьями ягод. Тонкая, красивая работа.

* * *

Гривну Дмитрию принес Сук, солдат его десятка. Верный пес, к которому ревновал Арслан, считавший себя в десятке вторым после Дмитрия. Сук проигрался в кости. Проигрался крупно: ему то ли уха лишиться грозило, то ли еще что-то позорное – Дмитрий в подробности не вникал. Просто увидел, что на солдате нет лица, и встревожился.

Сук был, пожалуй, самым неказистым из подначальных Дмитрию рубак. Низкорослый, гораздо ниже своих товарищей, с необычно длинным торсом, короткими ногами и широкой, бочкообразной грудью. Тихий, молчаливый, всегда погруженный в одному ему известные потаенные думы человечек с куцей, пегой бороденкой, редкие волосики которой торчали клинышком под подбородком. Дрался он всегда молча, не подбадривая себя воинственным криком, по-волчьи ощерившись; но – весьма умело. Особенно хорошо орудовал булавой на длинной рукояти.

И азартнее игрока в кости, наверное, еще не видывал свет.

Кости у солдат почитались игрой номер один. Играли в любую минуту, где придется и как придется. Играли с запалом, иной раз ставя на кон собственную жизнь и свободу. Сук был как раз из тех, кто способен спустить все до нитки и продолжать игру под залог собственной шкуры. Удержу не знал никакого. Когда бывал в выигрыше, ходил довольный, выпятив грудь, а проигравшись в пух и прах, мрачнел и зло щерился.

В день злополучного проигрыша он увидел, что Сук сидит у костра и смотрит в пламя остекленевшим взглядом; не человек уже, а тень. Дмитрий даже не стал спрашивать, что произошло, – знал, сколь пристрастен к игре и азартен Сук. Просто велел ему идти за собой в палатку, а там достал из мешка горсть серебра и золота.

– Этого хватит?

Сук долго озирал протянутые ему побрякушки, словно не понимая, о чем его спрашивают, а затем поднял на Дмитрия глаза – светло-карие, с желтыми искорками вокруг зрачка.

– Хватит? – повторил Дмитрий.

Сук молчал. Дмитрий добавил еще пригоршню.

– Хватит? – снова спросил он.

На этот раз Сук качнул головой: нет, не хватит.