Об этом непреодолимом внутреннем импульсе, заставляющем душу изливать во вне то, что звучит внутри нее, то, что она пережила и ощутила, мистики говорят нередко [368]. «Мое сердце ранено, душа моя возгорелась и жаждет говорить с Тобою, о, Боже мой», вырывается у Симеона Нового Богослова. Пораженный избытком благодати, он хотел молчать, но не может: благодать заставляет его говорить вопреки его воле  [369]. Немецкая средневековая мистика знает особое состояние души, которое она называет «Genade jubilus» — «благодать ликования», и которое так определяется в кирхбергской монастырской хронике: «что такое «genad jubilus», это заметьте себе. Это есть благодать, которая безмерна и так велика, что никто не в состоянии о ней умолчать и вместе с тем не в состоянии полностью ее высказать, по ее преизбыточной сладости, затопляющей сердце, душу, чувства и самые жилы человека, и потому никого нет столь сдержанного, чтобы он мог сдержаться при этой благодати. Совершенная любовь сияет в этой благодати божественным светом, это и есть ликование» [370]. С этим сходно то, что Рейсбрук говорит про «духовное опьянение»: «Духовное опьянение возникает, когда человек ощущает более радости и услады, чем его сердце может пожелать или вместить. Это опьянение вызывает в человеке различные странные состояния. Многие поют и хвалят Бога от избытка радости, другие проливают слезы от сладости сердечной. Другой восклицает громким голосом и описывает тот избыток, который он внутренно ощущает. А иной должен молчать» [371]. Так про флорентийскую святую 16–го века Maria Maddalena deTazzi рассказывается: «Чтобы излить этот пыл, одержать который в себе она была уже не в силах, она принуждена была усиленно двигаться, и при том дивным образом… Не будучи в состоянии вынести столь великий пожар любви, она говорила: «О, Господи мой, не надо больше любви (non piu amore, non piu amore). Слишком велика, о, Иисусе мой, та любовь, которую Ты питаешь к твари, — слишком велика она не для Твоего величия, а для твари, столь презренной, и низменной». И, сознавая себя недостойной этой любви, она прибавляла: «Почему Ты даруешь мне столь великую любовь, — мне, которая столь недостойна и презренна?» — В другие разы она говорила: «О, Боже любви, о, Боже любви, о, Боже, что любишь Свое творение чистой любовью!» и другие подобные этим, пламенные речи» [372].

А с другой стороны как тихо, как безмятежно и умиренно изливается эта внутренняя песнь у Екатерины Генуэзской! Она говорит про высочайшее состояние души — «чувство столь полного мира и покоя, что душе кажется, что и сердце и телесное ее существо, и что все внутри и во вне погружено в океан совершеннейшего мира, откуда она никогда не выйдет, что бы с ней ни случилось в жизни… И она ничего другого ощущать не может, кроме сладчайшего мира… И тогда весь день она от радости твердит, слагая их на свой лад, песенки, подобные следующей:

(«Хочешь ли ты, чтобы я тебе показала, что такое Бог? — Мира не находит тот, кто от него отдалился»)  [373].

И Раймунд Люллий знает, что внутренняя песнь стремится вылиться наружу: любовь заставляет петь: «Влюбленный, услышав пение птицы, спросил ее: скажи мне, птичка, отчего ты поешь? отдалась ли ты под покров моего Возлюбленного, чтобы он защитил тебя от любовного оскудения и преумножил в тебе любовь?» — так пишет он в своем «Диалоге между Влюбленным и Возлюбленным». «Отвечала птица: Кто побуждает меня петь, как не Владыка Любви, Который за позор для себя считает любви оскудение?»  [374]. Недаром, поэтому, и сам Влюбленный, побуждаемый тем же Владыкою Любви — Dominus Amoris, — не может молчать: и он должен петь или, вернее восклицать или шептать прерывистым голосом от избытка охватывающего чувства. «Проходил Влюбленный по некоему городу и пел о Возлюбленном своем, как будто объятый безумием» … [375]. — «Влюбленный пел: о, какое великое страдание — любить! О, какое великое блаженство любить моего Возлюбленного, который любит любителей Своих бесконечной любовью; и вечной, и совершенной всяким совершенством!»  [376].

«О, восторг, ликование сердца, что побуждает петь про любовь!» восклицает Якопоне да Тоди.

«Когда восторг разгорается: он понуждает человека петь, и язык бормочет, и не знает, что говорит: не может он скрыть то, что внутри: так велика эта сладость…

Кто этого не испытал, считает тебя обезумевшим, видя отличие твое от других, как человека, лишившегося силы: сердце, раненное внутри, не ощущается снаружи»  [377]. И еще:

«Я не в силах послушаться — замолчать любовь: любовь хочу я провозглашать, покуда не испущу дыханье…

Восклицает язык и сердце: Любовь! Любовь! Любовь!

Кто молчит о твоей сладости, у того сердце не выдержит — разорвется в [378].

Так провозглашает последователь Франциска, мистик и поэт Якопоне да Тоди, — что любовь молчать не может.

Из этих криков восторга, избытка, изумления, из этих слез любви, из этого прерывистого, робкого шопота потрясенной души зарождается иногда, как слабый отзвук, песня, потрясающая и наши души — мистическая лирика. Таковы песни Якопоне, гимны «божественной любви» Симеона Нового Богослова, излияния Кабира и Маникки Вашагар [379], гимн Seuse Кресту и его песенные обращения к Вечной Премудрости, горящие диалоги с Богом Мехтильды Магдебургской, торжествующий гимн Франциска о «брате солнце» и о всей природе, которая возбуждает его к прославлению Бога, и этот возглас из глубоко потрясенной души Терезы:

«О, Красота, которая превосходишь всякую иную красоту! Ты поражаешь без раны и без боли. Ты устраняешь всякую тварную любовь» [380].

В этой внутренней мелодии души («lа musica callada») зародилась и полная подъема песня Juan’a de la Cruz: «О, ночь, что вела меня! о, ночь, что сладостнее рассвета: о, ночь, что объединила возлюбленного с возлюбленной — с возлюбленной, превращенной в возлюбленного своего!»  [381].

«Вся душа моя, все силы мои отданы на служение Ему. Я уже больше не стерегу стада, и нет у меня другого занятия, ибо вся работа моя только — в любви»  [382].

Впрочем, на этих вершинах песня должна опять замереть, это — область неизреченного — alFalta fantasia qui manco possa, говоря словами Данте; душа смолкает благоговейно, и в ней царит безраздельно, в безмолвном величии, единая, невыразимая, бесконечная и всепокоряющая Любовь [383].

Во все времена человек искал и ищет Реальность: то, что подлинно есть. Это искание, это томление очень остро ощущается и в наше время, хотя, может быть, не всегда оно осознано. С большой силой переживается в наши дни — и это теперь, пожалуй, более распространено, чем прежде — ужас перед ничтожеством, перед беспрестанной, безвозвратной утратой всего, что мы имеем. И мы становимся поэтому иногда чутки к голосам, говорящим о Другом — о Несказанном, о том, что пребывает «Говорящим и Несказанным» — какой парадокс! В этой парадоксальности — великая сила притяжения мистических писаний; в этом как раз — огромная захватывающая сила и мистических творений, главным образом мистической поэзии Иоанна Святого Креста (Juan de la Cruz), монаха–кармелита, мистика и поэта 16-го века (1542–1591), одного из величайших поэтов и мистиков Испании. Можно даже, не колеблясь, сказать, что это один из величайших мистических писателей и поэтов всех времен.