– Мадам Маглуар, – сказал епископ своей служанке, – поставьте еще прибор.

Путешественник сделал три шага вперед и пододвинулся к лампе, стоявшей на столе.

– Послушайте, – сказал он, как бы не поняв хорошенько распоряжения. – Вы расслышали, что я каторжник? Прямо с каторги, – он вынул из кармана и развернул желтый лист. – Вот мой паспорт. Желтый – видите. Из-за него меня отовсюду выгоняли. Хотите, прочитайте? Я умею читать, на каторге выучился. Там есть школа для желающих. Посмотрите, что написано: «Жан Вальжан, освобожденный от каторги, уроженец... „это вам все равно. «Пробыл на каторге девятнадцать лет. Пять лет за кражу со взломом; четырнадцать за четыре попытки к побегу. Очень опасный“. Вот все и гонят меня вон; а вы впустите меня? А то нет ли у вас конюшни?

– Мадам Маглуар, постелите чистое белье на постель в алькове.

Мадам Маглуар ушла исполнять приказание. Епископ обернулся к посетителю.

– Сядьте, сударь, и обогрейтесь. Мы сейчас будем ужинать, во время ужина вам приготовят постель.

Путешественник, очевидно, понял. Выражение лица его, угрюмое и жестокое, перешло в удивленное, недоверчивое, радостное, и он принялся бормотать, как человек, сбитый с толку:

– Вот как? Вишь ты! Так оставаться? Не гоните меня! Каторжника! Называете сударем. Говорите «вы», а не «ты»! Не говорите: ступай прочь собака, как говорили мне все. Я ждал, что вы меня вытолкаете. Потому-то я уж сразу и сказал вам, кто я такой. А вы зовете ужинать и постель с бельем, как у всех! Девятнадцать лет я не спал в постели! Хорошие же вы люди! Извините, господин трактирщик, как ваше имя? Я заплачу, сколько бы вы ни потребовали. Вы честный человек. Ведь вы трактирщик?

– Я священник, – ответил епископ.

– Священник! – возразил каторжник. – Вы, верно, священник этой большой церкви? В самом деле, одурел же я, что не заметил вашей скуфьи.

Говоря это, он положил в угол ранец и палку, спрятал паспорт в карман и сел.

Пока он говорил, епископ встал и запер дверь, оставшуюся незатворенной.

Мадам Маглуар вернулась. Она принесла еще прибор и поставила его на стол.

– Мадам Маглуар, – сказал епископ, – поставьте прибор поближе к огню, – и, обращаясь к гостю, прибавил: – ночной ветер холоден в Альпах. Вы, сударь, верно, прозябли?

Всякий раз, как он произносил слово «сударь» своим серьезным, кротким голосом, лицо каторжника сияло.

Сказать каторжнику «сударь» – то же, что подать стакан воды жаждущему. Унижение жаждет уважения.

– Как эта лампа тускло горит! – заметил епископ.

Мадам Маглуар поняла и отправилась в спальню епископа за серебряными подсвечниками, которые принесла с зажженными свечами и поставила на стол. Она знала, что епископ любил, чтобы их зажигали, когда у него были гости.

– Добрый вы, – сказал каторжник, – не презираете меня. Приняли меня. Я не скрыл от вас, откуда я и кто я.

Епископ ласково взял каторжника за руку: «Вы могли и не говорить мне, кто вы. Этот дом не мой, а божий. Эта дверь не спрашивает у входящего, есть ли у него имя, а есть ли у него горе. Вы страдаете, вас мучают голод и жажда, милости просим, входите. Я вас принимаю не у себя, здесь хозяин тот, кто нуждается в крове. Все, что здесь есть, – все ваше. Для чего мне знать ваше имя? Прежде чем вы назвали себя, я уже знал, как вас назвать».

Гость с удивлением взглянул на него.

– В самом деле? Вы знали, как меня зовут?

– Да, – ответил епископ, – я знал, что вас зовут моим братом.

– Да, я был голоден, когда вошел сюда, – сказал гость, – но вы так удивили меня, что и голод прошел!

Епископ взглянул на него и спросил:

– Вы очень страдали?

– Ах, красная куртка, ядро, привязанное к ноге, доска вместо постели, холод, жара, работа, палочные удары, двойные кандалы за всякий вздор, карцер за слово ответа и цепи даже в постели, даже в больнице. Собаки, собаки и те счастливее! И это девятнадцать лет. Теперь мне сорок шесть лет. Ступай живи с желтым паспортом!

– Да, – сказал епископ, – вы вышли из места печали. Но послушайте, на небе будет больше радости ради заплаканного лица раскаявшегося грешника, чем ради незапятнанной ризы ста праведников. Если вы вынесли из этой обители страдания злобу и ненависть против людей, вы достойны сожаления; если же вы вынесли чувства кротости, мира и снисхождения – вы лучше всех нас.

Между тем мадам Маглуар принесла ужин.

Лицо епископа приняло вдруг веселое выражение гостеприимного хозяина.

– Пожалуйте за стол, – сказал он с оживлением, с каким обыкновенно приглашал гостей к столу.

Епископ прочел молитву, потом разлил суп. Гость жадно принялся за еду.

– Мне кажется, что чего-то недостает за столом, – вдруг сказал епископ.

Действительно, мадам Маглуар подала на стол только три необходимых прибора. Между тем вошло в привычку класть на стол все шесть серебряных приборов, когда ужинает кто-нибудь из посторонних.

Мадам Маглуар поняла намек, молча вышла и чрез мгновение приборы, потребованные епископом, блистали уже на скатерти, симметрично разложенные перед каждым из сидящих за столом.

После ужина епископ взял со стола один из серебряных подсвечников, подал второй своему гостю и сказал:

– Я провожу вас в вашу комнату.

Каторжник пошел за ним. В ту минуту, как они проходили по спальне, мадам Маглуар прятала серебро в стенной шкап, находившийся над изголовьем постели епископа. Она делала это всякий вечер, перед тем как идти спать.

Епископ довел гостя до алькова, в котором была приготовлена чистая постель, поставил подсвечник на столик и, пожелав ему спокойной ночи, удалился.

Когда на соборной колокольне пробило два часа, Жан Вальжан проснулся. Его разбудило то, что постель была слишком мягка. Он уже двадцать лет не спал на хорошей постели, и хотя он лег не раздеваясь, но слишком непривычное ощущение мешало ему крепко заснуть. Много различных мыслей приходило ему в голову, но одна постоянно возвращалась и заслоняла другие: он заметил шесть серебряных приборов и большую суповую ложку, положенные мадам Маглуар на стол. Эти приборы не давали ему покоя. Они лежали тут, в нескольких шагах от него. Проходя по спальне, он видел, как старая служанка прятала их в шкапчик над изголовьем постели. Он хорошо приметил шкапчик. Он находился на правой руке по выходе из столовой. Приборы были массивные, из старинного серебра; продав их, он мог выручить вдвое больше того, что заработал в течение своего девятнадцатилетнего пребывания на каторге.

Он провел целый час в колебаниях и в борьбе.

Пробило три часа. Он раскрыл глаза, приподнялся на постели, протянул руки и ощупал ранец, брошенный им в угол алькова, потом спустил ноги и сел.

Он оставался несколько минут в раздумье в этом положении, потом встал на ноги, еще несколько минут постоял в нерешительности, прислушиваясь: в доме все было тихо. Затем сунул башмаки в карман, затянул ранец ремнями и взял его на плечи. Сдерживая дыхание и осторожно ступая, он направился к соседней комнате, служившей спальней епископу. Дверь спальни была притворена: епископ даже не запер ее за собой. Жан Вальжан нахлобучил на лоб шапку и быстро, не глядя на епископа, прошел прямо к шкапчику. Ключ торчал в дверце, он отворил ее; первая вещь, бросившаяся ему в глаза, была корзина с серебром; он взял ее, прошел через комнату быстрыми шагами без всяких предосторожностей и, не обращая внимания на производимый им шум, дошел до окна и, схватив свою палку, перешагнул через подоконник, сунул серебро в ранец и, быстро перебежав сад, перелез через забор и скрылся.

На следующий день на восходе солнца епископ прогуливался по саду. Мадам Маглуар прибежала к нему в тревоге.

– Ваше преосвященство! Он ушел и унес наше серебро. Глядите, вот он перелез тут!

Епископ стоял с минуту молча, затем, подняв задумчивый взор, кротко сказал:

– Прежде всего надо еще спросить, наше ли было серебро? Я давно неправильно держал его у себя; оно принадлежит бедным. А этот человек бедный.