– Нет, не я, а женщина тут одна его знает.

– Какая женщина? Из этого дома?

– Нет, тут поблизости.

– Где же поблизости?

– Да недалеко.

– Кто же она такая?

– Да просто женщина, такая же, как я.

– А зачем же он ей нужен?

– Почему же я знаю. Может, землячка его.

Они пытливо смотрели прямо в глаза друг другу.

– Хотелось бы мне повидаться с этой женщиной, – сказал он.

– А зачем? Сказать что хочешь?

– Сказать...

– Что сказать?

– Сказать, что видел Селестина Дюкло.

– А ты видел Селестина Дюкло? И жив он и здоров?

– Здоров. А что?

Она замолчала, опять собираясь с мыслями, и потом тихо сказала:

– А куда же идет «Богородица Ветров»?

– Куда? В Марсель.

– Правду?! – вскрикнула она.

– Правду.

– И ты знаешь Дюкло?

– Да ведь сказал, что знаю.

Она подумала.

– Так, так. Это хорошо, – тихонько сказала она.

– Да зачем он тебе?

– А коли увидишь его, ты ему скажи... Нет, не надо.

– Да что?

– Нет, ничего.

Он смотрел на нее и тревожился все больше и больше.

– Да ты-то знаешь его? – спросил он.

– Нет, не знаю.

– Так зачем же он тебе?

Она, не отвечая, вдруг вскочила, побежала к конторке, за которой сидела хозяйка, взяла лимон, разрезала его, надавила соку в стакан, потом налила туда воды и подала Селестину.

– На, выпей-ка, – сказала она и села, как и прежде сидела, ему на колени.

– Это зачем? – спросил он, взяв от нее стакан.

– Чтобы хмель прошел. Потом скажу. Пей.

Он выпил и утер рукавом губы.

– Ну, говори, я слушаю.

– Да ты не скажешь ему, что меня видел? Не скажешь, от кого слышал то, что скажу?

– Ну, хорошо, не скажу.

– Побожись!

Он побожился.

– Ей-богу?

– Ей-богу.

– Так ты ему скажи, что его отец умер и мать померла, брат тоже помер. Горячка была. В один месяц все трое померли.

Дюкло почувствовал, что вся кровь его стеснилась у сердца. Несколько минут просидел он молча, не зная, что сказать, потом выговорил:

– И ты верно знаешь?

– Верно.

– Кто ж тебе сказал?

Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.

– Побожись, что не разболтаешь.

– Ну, побожился: ей-богу.

– Я сестра ему.

– Франсуаза! – вскрикнул он.

Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошевелила губами, почти не выпуская слов.

– Так это ты – Селестин!

Они не шевелились, замерли, как были, смотрели в глаза друг другу.

А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.

– Как же это так? – тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он.

Глаза ее вдруг налились слезами.

– Да так, померли. Все трое в один месяц, – продолжала она. – Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку, да к доктору, за похороны троих... продала, что было, вещей, расплатилась и осталась, в чем была. Поступила в прислуги к барину Кашо, – помнишь, хромой такой. Мне только что пятнадцать лет минуло; мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила... Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу. Он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.

Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.

– Что ж это мы наделали? – проговорил он.

– Я думала, и ты тоже умер, – сказала она сквозь слезы. – Разве это от меня? – прошептала она.

– Как же ты меня не узнала? – также шепотом сказал он.

– Я не знаю, я не виновата, – продолжала она и еще пуще заплакала.

– Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала?

Она с отчаянием махнула рукой.

– Ах! Я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.

Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.

Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.

Мало-помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.

– Да, ты Франсуаза! Сестра! – проговорил он.

И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.

Товарищи его обратились к нему и уставились на него.

– Вишь, как надулся! – сказал один. – Будет орать-то, – сказал другой. – Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх, – сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.

Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.

– Прочь! Разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха... – зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол. И стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.

– Надо его уложить спать, – сказал один из товарищей, – а то как бы на улице не засадили его.

И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.

Не убий относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого. И заповедь эта была записана в сердце человека, прежде чем она была услышана на Синае.

Как бы убедительны ни были доводы против безубойного питания, но человек не может не испытывать жалости и отвращения к убийству овцы или курицы, и большинство людей всегда предпочтут лишиться удовольствия и пользы мясной пищи, чем самим совершать эти убийства.

«Но если надо жалеть овец и кроликов, то надо жалеть и волков и крыс», – говорят враги вегетарианства. – Мы и жалеем их и стараемся жалеть их, отвечают вегетарианцы, и отыскиваем против наносимого ими вреда средства помимо убийства, и средства эти находятся. Если же вы говорите то же о насекомых, то мы хотя не испытываем к ним непосредственной жалости (Лихтенберг говорит, что жалость наша к животным прямо пропорциональна их величине), но думаем, что можно испытывать и к ним жалость (как Сильвио Пеллико к пауку), и против них могут быть найдены средства помимо убийства.

«Но ведь растения тоже живые существа, и вы уничтожаете их жизнь», говорят еще противники вегетарианства. Но этот самый довод лучше всего определяет сущность вегетарианства и указывает средства удовлетворения его требованиям. Идеальное вегетарианство есть питание плодами, т. е. оболочкой семени, заключающей жизнь: яблоки, персики, арбузы, тыквы, ягоды. Гигиенисты признают эту пищу самой здоровой, и при этой пище человек не уничтожает жизнь. Знаменательно при этом еще то, что приятность вкуса плодов, оболочки семян, делает то, что люди, срывая и съедая плоды, разносят их по земле и размножают.

По мере просвещения и увеличения населения люди переходят от поедания людей к поеданию животных, от поедания животных к питанию зернами и кореньями и от этого способа питания к самому естественному питанию плодами.

Захват крупными собственниками больших пространств земли сделал то, что плоды составляют роскошь. Чем равномернее распределена земля, тем больше разводят плодов.