Обычно в таких случаях за меня вступает в бой Лила. Круто подбоченясь и выставив вперед упрямый подбородок, она ядовито спрашивает:

— Что же ты, мама, если он такой плохой, живешь с ним, а не со своими замечательными сыновьями?..

— Потому что я его люблю, безмозглая девушка, — загадочно поясняет свою прихотливую систему ценностей Валентина Степановна.

Старуху удручает, что ее внук, наш сын, хуже всех соседских детей. То есть, конечно, он лучше всех, но, к сожалению, это ее представление не находит пока никакого объективного подтверждения. Внуки и дети всех соседей — предмет законной родительской гордости. Один выполнил второй разряд по шашкам, другой — круглый отличник, третий поймал сбежавшего из зоопарка павлина, а Майка Кормилицына вошла в сборную республики по неведомой мне игре «го». Все остальные дети тоже как-то отличились или прославились в масштабах нашего двора. Даже недоразвитый мальчик, Слава Кунявин, лучше всех закончил пятый класс, о чем с едким укором бабушка Валентина сообщила Марату.

— Во-первых, это еще надо проверить, мы его дневник не видали, — спокойно заметил Марат. — Во-вторых, ему пятнадцать лет. А в-третьих, он учится в школе с упрощенной программой, для неполноценных детей…

Я в этих дискуссиях не участвую. Я сам не знаю, хочется ли мне, чтобы Марат вырос похожим на меня. Тем более что природа уже решила самоуправно этот вопрос, передав ему генетический код Лилы. Когда я смотрю в его яростно горящие глаза, слушаю его рассказы, сбивчивые и не очень внятные оттого, что мысли опережают слова, вижу мелькающие в бешеной жестикуляции руки, я с тайным страхом думаю о том, что пролетит еще несколько очень быстрых лет и он уже ни в чем не станет слушать меня, а в стремительном беге своей первой мужской самостоятельности все-все-все решит сам и поступит только так, как задумал и как велит ему веселое искренне сердце…

Я был бы рад сделать бабушку Валентину счастливой, но мне не очень хочется, чтобы Маратик вырос похожим на Шатохина. В этом мире уже полно ярких и сильных людей. Сохраняется дефицит на добрых…

Моя теща говорит внуку: «Помни, ты надежда нашей семьи!» Марат смеется. Странное дело, когда я говорю то же самое, он ужасно ярится: «Ну, перестань, хватит шутить, давай серьезно поговорим…»

Я шучу. Действительно шучу. Я стараюсь скрыть под насмешкой неясную мечту о его счастье. Каким оно может быть? Не представляю…

А сейчас надежда нашей семьи осатанело носилась по полю. На деревьях уже повисли клочья тумана, стелившегося по земле сизым дымом, в воздухе летели маленькие капли влаги. На востоке небо стало совсем черным, а на другой стороне небосвода грязную ветошь низких туч прорвала пронзительно сиреневая полоса гаснущего света, кинувшая на лица бегающих детей нежный лиловый тон. Ребята вдруг дружно загомонили: кто-то послал мяч в аут и резиновый мокрый шар бесследно исчез в кустах.

Подошел ко мне запыхавшийся счастливый Марат.

— Мы им все-таки воткнули…

— Я на это очень надеялся — можно с чистой совестью и домой заглянуть, — заметил я и нравоучительно добавил: — Бабушка Валентина будет, безусловно, горда твоими успехами…

— Бабушка не понимает в футболе, — не обращая внимания на мои подначки, сказал спокойно Марат, — Я ее вчера спрашиваю: кто такой Эдсон Арантис ду Насименту? А она, слышь, говорит — это мастер на хлебозаводе, его с испанскими детьми привезли сюда перед войной! Ха-ха-ха! Я чуть от хохота не умер!..

Мы медленно шли домой по каштановой аллее, и дым от моей сигареты недвижным пластинчатым облачком повисал в темном воздухе густеющего вечера.

— Мне, конечно, совестно признаваться перед надеждой нашей семьи в столь же глубоком невежестве, но и я не знаю, кто такой этот Арантис, — заверил я сына. — Надеюсь, правда, что чистосердечное признание несколько смягчит мою оплошность…

— Да брось, папка, шутить! Это же настоящее имя Пеле — величайшего футболиста! Его весь мир знает…

— Ну, это ты не прав! Раз мы с бабушкой Валентиной не знаем, значит, еще не весь мир…

— Ну, перестань смеяться, я никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь…

— Сынок, это, наверное, оттого, что я и сам не могу понять, когда жизнь со мной разговаривает серьезно, а когда шутит…

— Ладно, вот скажи, мы сегодня с ребятами спорили: может выжить человеческий детеныш среди зверей? — с обычной легкостью перескочил Марат на новую тему.

— Говорят, что может, — пожал плечами. — Я читал, что такого Маугли сыскали где-то в Индии.

— И что, обычный человек? Нормальный?

— Не думаю, — я с сомнением покачал головой. — Штука в том, что Маугли — только сказка. Я уверен, что выросший среди зверей — всегда зверь…

— Говорить не умеет?

— Он по-человечески чувствовать не умеет. Не знает, что такое правда, что такое совесть, что такое честь… Понял?

— Ага…

— Тогда и ты мне помоги решить одну задачку…

— По твоей работе? — оживился Маратка.

— Ну, как бы… Скажи, семеро одного бьют!

— Вот еще! Это не по правилам… А вообще-то бывает… Может, за дело? — рассудительно спросил он.

— За дело, — подтвердил я. — Только вот что меня удивляет: семеро одного побили и стали потерпевшими, потом оказались сами себе свидетелями, а теперь чувствуют себя судьями. Как полагаешь, не многовато?..

И сегодня с самого утра, ссылаясь на повышенное метастатическое давление, врачи настойчиво советовали избегать стрессов и всяческих перегрузок. К счастью, мои рабочие планы никаких особых волнении не сулили: в первой половине дня мне предстояло встретиться с экспертами по «строительному» делу, а после обеда — с потерпевшими по делу Степанова.

«Строительное» дело представляло собой многотомное сооружение двухлетней давности с весьма сомнительной судебной перспективой. Возбудили его в ОБХСС по сигналу одного прораба, который сообщил, что руководство ремстройтреста расхищает государственные денежки путем «намазок» — выписывают липовые наряды на работу, никогда и никем не производившуюся. Ревизия подтвердила, что смета на строительство перерасходована на десятки тысяч: в шестидесятиквартирном доме закрыли наряды на штукатурку и покраску девяноста квартир. Я допросил маляров и штукатуров, которые, помявшись, признали, что, если в доме всего шестьдесят квартир, затруднительно отделать девяносто, и поведали, что зарплату за тридцать лишних квартир они отдали начальству. После недолгого, хотя и упорного сопротивления начальство эти факты признало. Но с обвинением в хищении упрямо не соглашалось. «Хищение — это если б я себе в карман, — басом рыдала прораб Кленова, размазывая толстым кулаком скупые слезы по круглому лицу. — А я сроду ни копейки чужой не тронула! Девчонки-ученицы обои попортили — переклеивай! Унитазы, пока без воды строили, до отказа… это… замусорили. Чистить надо? А в смете этого нету! И еще надо, надо, надо! И за все плати! Вот и приходится… А про банкет я и не говорю, в жизни такого не было, чтобы комиссию не угостить, это уж обычай… Людей ведь уважить надо, раз дом приняли, не то в следующий раз с ними нахлебаешься!..»

Встречу с ресторанными потерпевшими я отложил на вторую половину дня не случайно: предприятия эти работают поздно, открываются часов в одиннадцать дна так что я спокойно мог заниматься с экспертами, не боясь опоздать. Я решил их не вызывать в прокуратуру: они уже неоднократно были здесь у Верещагина, и я не хотел осложнять жизнь людей, и так уже пострадавших от действий обвиняемого. Не хотя бы познакомиться с ними, поговорить, составить собственное мнение о них — особенно после вчерашнего свидания с Егиазаровым и его «летчицей» Мариной — мне было любопытно. Вообще у меня появилось ощущение, что народ они непростой. А если это так, то и дело Степанова не такое уж очевидное…

Начинать я решил с Винокурова Эдуарда Николаевича — директора ресторана. Во-первых, ему это по рангу полагалось, во-вторых, мое любопытство было затронуто: как-никак директор, первое лицо, а вот спокойно, по-приятельски отправляется на пикник с подчиненными, без всякого бюрократизма, чванства, это не каждый себе позволяет. Поэтому я оказался около двери с табличкой «Секретарь» на втором этаже роскошного, суперсовременного здания ресторана «Центральный».