Я заинтересовался:

— А в чем, если и с секрет, дело?

— Хочу создать торгово-промышленный комплекс, объединение, ну, под условным названием «Вкусный пирожок». Это будет предприятие, которое само заготавливает продукты, не являющиеся дефицитом: муку, рыбу, овощи. Я хочу печь пирожки десяти видов, со всеми известными фаршами и начинками, и через свои же фирменные точки их продавать, чтобы в любой момент, в любом месте можно было купить десяток самых свежих, хрустящих, золотых пирожков, и цена каждому — пятак, ну, гривенник. Потребители будут счастливы, а мы получим миллионы.

— «Мы» — это кто? — счел я нужным уточнить.

Винокуров улыбчиво покосился на меня.

— Мы — это государство. А государство — это мы. Только вопрос пока не решается.

— А почему не решается?

— К сожалению, не все проявляют заинтересованность в деле. Хорошо и так, без пирожков. Приходится доказывать очевидное.

Достаточно внезапно я перебил поток деловой фантазии Винокурова вопросом:

— Скажите, пожалуйста, Эдуард Николаевич, хорошо ли вы знаете Степанова?

Винокуров удивленно воздел бровь.

— Степанова? Какого? А-а-а, убийцу этого? Ну как вам сказать, да, собственно, видел я его пару раз… Какие у меня могут быть с ним дела? Говорить всерьез ни разу не приходилось, хотя он обслуживал мое предприятие…

Я присел на низкую скамейку у камина, посмотрел на пляшущее, переливающееся пламя.

— Мне интересно ваше мнение, — сказал я ему. — Мнение житейски умудренного человека с определенным общественным горизонтом и пониманием суммы проблем. Как вы считаете, хороший человек Степанов или плохой?

Винокуров снисходительно засмеялся.

— Я вообще не понимаю этой категории — хорошие люди, плохие люди… С моей точки зрения, нет людей плохих и хороших. А есть люди, которые ко мне хорошо относятся, и есть люди, которые относятся плохо. Что касается Степанова, то, судя по тому, что он учинил, он, должно быть, совсем неважный человек.

— Ясно, — удовлетворился я его разъяснением.

А Винокуров между тем жестами, мимикой, незначительными движениями приводил обслугу в непрерывное движение вокруг себя.

— Ну что такое, Борис Васильевич?! — взмолился он жалобным тоном. — Быстрее, быстрее, быстрее за стол! Сейчас мы устроим вам сеанс «каскадного питания».

— Это еще что такое?

— О-о-о, каскадное питание — это гастрономический рай! Это питание на уровне искусства. Начинаем стол с холодных закусок, трав, зелени, рыбы. Затем нам подают фунчозу — баранину с овощами и тончайшей рисовой лапшой. Потом к нам приходит каурдак — рагу из свежайших потрохов. Затем едим манты — двоюродные братики пельменей и хинкали. После этого у нас на блюде закричит жалобным голосом шашлык из ягнятины и возвестит приход короля всех блюд — настоящего плова…

Я обреченно склонил голову.

— Один человек это все должен съесть?

— Еще как! В этом и состоит идея каскадного питания, то есть усиление напора каждым следующим блюдом за счет нарастания вкусовой гаммы.

Я встал и спросил его негромко:

— Идею насчет каскадного питания в бане вам протелефонировал Карманов?

Винокуров посмотрел на меня в упор и сказал:

— Ну что ж, вы догадались, откуда я вас знаю. Да, это наш друг Карманов попросил меня поощрить вас за все хлопоты и усилия. Лучший способ показать нашу продукцию в натуре. Итак, шашки в руки, все к бою…

Я завернулся в простыню и сказал:

— Благодарю покорно, Эдуард Николаевич, но, к сожалению, не могу воспользоваться вашим приглашением. Дело в том, что, будучи новичком в банно-помывочных процедурах, я запомнил рекомендацию из передачи «Здоровье»: «Никогда нельзя купаться или париться в бане на полный желудок…» Разрешите сейчас откланяться, и надеюсь встретиться с вами еще раз…

Настоящая добротная осенняя непогодь должна быть скроена из серой ваты низких облаков, простегана мелким дождиком и подбита резким ветром, тогда этот унылый наряд природы начинают мерять гектопаскалями. Как-то неубедительно звучали в устах жены Шатохина «гектопаскали», когда она с телевизионного экрана рассказывала нам в чудесные весенне-летние вечера о погоде на завтра. А в эту мокреть и холодрыгу гектопаскали стали естественным элементом жизненной нескладицы, и поскольку ни один мой знакомый не мог пересчитать окаянные гектопаскали на нормальные, понятные мерки, то мы все стали их воспринимать просто как индекс плохой погоды.

И сегодняшнее утречко накачало бы немало гектопаскалей, кабы их внезапно не отменили с недавних пор. Видать, не только мне, но и Шатохину самому было неудобно пересчитывать эти непонятные единицы непогоды — велел их ликвидировать, и теперь его жена, красиво складывая пухлые губы, роняла мне обкатанно-круглые словечки: «…незначительные осадки, северо-восточный умеренный ветер, температура ночью плюс 9 — плюс 11 градусов… днем до 16 градусов…»

Мне достались скудные утренние 9 —11 градусов, потому что я приехал на автобазу ни свет ни заря, чтобы застать шоферов до разъезда по их путаным городским маршрутам. Мой непромокаемый плащ жадно впитывал не такие уж незначительные осадки, а умеренный северо-восточный ветер пихал меня в спину, как коленом, когда я суетливой пробежкой паркинсоника пересекал бесконечный пустырь от автобусной остановки до ворот автобазы.

Неслыханным комфортом и уютом пахнула на меня поэтому контора с проникающим всюду запахом бензина, старой резины, металла. Ощущение машинного масла на руках оставлял разговор с начальником эксплуатации Мандрыкиным — все было скользко-жирно, текуче, несъедобно.

— Степанов? Александр? Из первой колонны? Знаю… — говорил он медленно, задумчиво, не поднимая на меня глаз, перебирая на столе бумажки.

— Он не из первой, а из второй колонны, — заметил я. — Но это неважно. Что вы можете сказать о нем?

— Это так трудно сказать, — доверительно сообщил он. — Взысканий не имеет.

— А поощрений? — спросил я, разглядывая его мясистое лицо с незапоминающимися, расплывчатыми чертами.

— А за что его поощрять? — удивился Мандрыкин.

— Ну, вам, наверное, виднее, есть за что Степанова поощрять или наказывать! — сказал я и подумал, что его рыжевато-бесцветный зачес похож на небрежно склеенную накладку. — Я спрашиваю вас: Степанов — хороший работник?

— Ударником его, конечно, не назовешь! — убежденно сообщил Мандрыкин, переложил в пачке бумаги сверху вниз и добавил: — Но вроде ничего плохого я не замечал за ним…

— Он план выполняет? — я стал потихоньку терять терпение. — В общественной жизни участвует? Может, пьянствует?

— Да, конечно!

— Что конечно? Пьет?

— Нет! Не пьет. То есть, может быть, пьет, но на работе не замечал…

— А что же «конечно»?

— В том смысле, что план выполняет… — он снова достал бумажки, положил сверху стопы и, мазнув по мне прозрачным взглядом блеклых серо-зеленых глаз, сказал: — Но, конечно, при этом не всегда…

У Мандрыкина была недостоверная голова, будто восстановленная антропологом Герасимовым по найденному черепу. И мыслил он очень неуверенно, крайне осторожно.

— В общественной жизни Степанов, можно сказать, не участвует… В том смысле, что если выступит на собрании, то одна демагогия и болтовня… Дешевый авторитет себе создает…

— А в чем это выражается?

— Ну, так-то просто не объяснишь… Это у него всегда: он один в ногу шагает, а вся рота не в ногу, — и осуждающе закачал своей рукотворной головой.

— Можете привести конкретный пример? — я встал и походил по кабинету, чтобы не задремать в этой увлекательной беседе.

— Ну, трудно сказать конкретно… — развел он свои веснушчатые пухлые ладони. — А так вообще-то всегда…

И убежденно заверил:

— Во всем… Вот сейчас придет водитель Плахотин, они лучше друг друга знают, все ж таки свой брат, шофер, может, он чего скажет…

Не выдержав, я спросил:

— Вам никогда не доводилось ловить в бане упавший на пол кусок мыла? Доводилось? Это вроде разговора с вами! Я задаю вам конкретные простые вопросы и не могу получить ни одного ясного ответа!