– Все, кто на Брок , на борту?
Я улыбнулся бессмысленной улыбкой, отошел и тут же наткнулся на какого-то высокого, верблюдоподобного субъекта, невидящим взглядом озирающегося по сторонам и щиплющего пальцами свои обвислые усики. Должно быть, это Лино Мортера, один из членов нашего совета директоров в Италии – причем один из самых моих нелюбимых. Был здесь и маленький толстый Понтуа. Он яростно жестикулировал, обращаясь к парочке здоровенных старых греховодниц, которым улыбалась карьера шкиперов русского тралового флота или бельгийских телохранителей. Я ни с тем, ни с другим знакомым общаться ничуть не желал, а потому поспешил укрыться в другом конце комнаты. По пути я то и дело натыкался на очередных дельцов, которых смутно припоминал после презентации, на сильных, властных женщин с холеной внешностью телевизионных продюсеров или директоров компаний и их чуть менее холеных коллег, занятых, вероятно, преподавательской деятельностью. Неподалеку в одиночестве стояла высокая длинноногая женщина, и я поспешил воспользоваться услышанной репликой для начала разговора:
– Ну что, все, кто на Брок, на борту?
Она как-то очень странно посмотрела на меня:
– Verzeih'n – ah. Dem Brocken. Ja, dauert's nicht lang. [23]
Голос у нее был низкий, печальный. И все же, произнося эти слова, она прикрыла глаза и слегка облизнула губы. Было такое ощущение, что она вот-вот задрожит.
Брокен! Так вот они о чем говорили! Я-то знаю, что это за место; я там был. Гора в Гарце, причем, если мне не изменяла память, на самой границе с бывшей ГДР, и отсюда до нее путь неблизкий. Но мне казалось, что я еще где-то слышал это название, и при мысли об этом в голове моей стали собираться тени.
– Послушайте, – настойчиво продолжал я, – об этом Бро…
Она резко отвернулась, прижалась лбом к стене и оттолкнула меня, когда я попытался к ней приблизиться. Я тихонько отошел, чтобы не привлекать внимания, оставив позади парочку немецких длинноволосиков, споривших о театральном искусстве и пластике форм, и нашел себе пристанище среди относительно нормальных типов, в основной массе представленных перегулявшими модными бездельниками вроде прожженных университетских выпускников, которые тусовались внизу. Они пыхтели и потели в своих тесных воротничках и обсуждали недостатки своих брокеров, а также излагали собственные дурацкие мысли по поводу положения дел на рынках. Я уже влез было с небольшой порцией элементарной экономики, но тут на меня обрушились две худосочные женщины лет около сорока, с горящими нервными глазами, одетые в фантастически дорогущие джемперы из полиэстера и по очереди смолящие гигантскую сигарету с травкой. Одна наклонилась ко мне и сказала по-английски с придыханием:
– Я вас знаю. Вы капиталист, nicht wahr? [24] Знаешь, Путцерль? Он из статьи – человек, заставляющий посылки думать.
Они оценивающе посмотрели на меня блестящими от злорадства глазами и захихикали.
– Чем вы собираетесь здесь торговать, герр Капиталист? – осведомилась другая.
– Своей задницей! – предположила первая, и обе завизжали от восторга.
– Нет, – холодно парировал я, – вашей.
Следившие за разговором мужчины оживились.
– S'ist nicht z'verkaufn! [25] – воспротестовала вторая. – Я ее сто лет назад купила для себя!
– Покажи ей, – завопила другая. – Она все покупает, грязная потаскушка!
– Чего вы хотите? Ладно, потом пойму. Я за тобой следить буду, герр Торговец. Ты мне нравишься!
– Только если ты не еврей! – вставила другая. – Путцерль не нравятся вонючие евреёзы, так ведь, малышка?
– Я и за этим прослежу! – провизжала Путцерль, и они обе согнулись в три погибели от хохота, закашлялись, и изо рта у них паром повалил запах конопли. Судя по запаху, травка была из дорогих, у меня на языке от нее остался горький привкус – чертовски горький.
Какой-то мужчина обхватил меня за плечи мясистой ручищей:
– Ты осторожней с этой парочкой. Они тебе яйца открутят! Непременно открутят их, – настойчиво повторил он, – кр-рак! – чтобы я уж наверняка понял, что он имеет в виду. – Моя жена так со мной поступила. И мои проклятые дети. Но погоди чуточку. Он их усмирит! Честно, он эту парочку усмирит, я видел, как они на коленях ползали, буквально ползали. Знаешь, что я видел?
Он тряхнул головой, взмокшей от пота, и я заглянул в его глаза, темные, с кровавыми прожилками, очень темные. Это было все равно что глядеться в пруды истинного ужаса.
– Знаешь, что я видел? – повторил он. – Liebe Gott [26], если бы ты знал…
Его рука соскользнула с моего плеча, он весь обмяк и побрел прочь, качая головой.
Люди повышали голос, когда он проходил мимо них, направляясь к выходу. Они тоже потели, хотя нельзя сказать, чтобы здесь было слишком жарко или что они много выпили: в комнате была всего пара-другая официантов пожилого возраста, и их подносов почти никто не касался. В воздухе тем не менее висел такой угар наркоты, что у меня самого голова слегка поплыла. Эта напряженность, которую я уловил в только что состоявшемся разговоре, – может, во всем виновата только травка, эта зараза, которая может изнутри заразить собравшееся общество, перескакивая из одной головы в другую, подобно молнии, и оскверняя воздух? Не это ли произошло здесь? Но в воздухе витала еще одна разновидность возбуждения – неспокойная, нездоровая, доходящая почти до экстаза и ощущаемая целой группой людей, которые собираются сделать что-то запретное и манящее одновременно. Я сразу вспомнил университетский альпинистский клуб и как мы собрались совершить абсолютно непозволительную вещь: прыгнуть с тросом с моста, находившегося недалеко от университета; вся эта бравада и кипение страстей – а пот между тем змейкой тек по позвоночнику в трусы. Вот и тут такое же ощущение. Разница состояла в том, что эти люди вряд ли пытались скрыть его друг от друга, как будто они уже через это все проходили и им было нечего скрывать друг от друга, разве что, пожалуй, от себя самих. Я уж начал было думать, не забрел ли случайно в какой-то кружок извращенцев, но тут мне вспомнилось обвинение в неонацизме и упоминание Брокена. Это место было знаменито в свое время не меньше Бранденбургских ворот, символа разделения Германии. Может, название позаимствовали для какого-нибудь неонацистского Bund'a? [27] Очень даже может быть. А может, оно и вовсе ничего не означает. Только где-то я это название все-таки слышал, но голос, его произнесший, я запомнить не удосужился.
Хочу к елям Брокена, где еще сохранилась нечисть…
Так сказал Ле Стриж в состоянии крайнего недовольства; мой друг Джип-штурман побледнел при упоминании этого места.
Раздавшийся грохот вернул меня от грустных воспоминаний в действительность. Совсем недалеко от того места, где я стоял, распахнулась дверь в комнату, и из заднего помещения внесли какую-то громоздкую мебель. Я заглянул в открывшуюся дверь и увидел комнату, которая по размерам была больше этой, а венчал ее огромный стеклянный купол. Вокруг сновали мужчины без пиджаков, явно готовясь к чему-то; они расчищали место и даже скатывали ковер.
Конечно, это можно было сделать и раньше, прежде чем пришли гости; так почему же этого не произошло? Если только здесь не было какого-то секрета – такого секрета, который можно подготовить только под прикрытием вечеринки. Пол у слуг под ногами выглядел как мраморный, судя по внешнему виду и по звуку выставляемых графинов и чанов – нет, сосудов и кувшинов, с фантастическими орнаментами, позолоченных или золотых, с едва уловимым налетом древности. В полу тоже были золотые вкрапления, а среди мозаичных рисунков, вмонтированных в мраморную поверхность, самая большая фигура в центре зала выглядела знакомой. Только «знакомая» не значит «дружелюбная» исходя из того, что мне доводилось видеть. Но где же я сталкивался с этим? А у нацистов кроме свастики есть еще какие-нибудь символы? Но стоило мне подобраться поближе и попытаться рассмотреть рисунок повнимательнее, как я чуть из кожи не выпрыгнул от неожиданности. Мне на плечо легла рука, настоящий ласт, и повернула меня так, что сопротивляться было бесполезно. Два голубых глаза, слегка навыкате, уставились прямо мне в глаза, и в них внезапно отразился огонек яростного гнева.
