И все же я испуганно отпрянул, когда его попытавшаяся было подняться рука опустилась вниз с металлическим скрежетом. Но оказалось, что его произвела вещь, которую он нес с собой. Я прыгнул, когда она с грохотом покатилась по камням, отчаянно схватился за заляпанный кровью замок и откинул крышку.

Я, наверное, должен был почувствовать важность момента или по крайней мере легкий трепет удовлетворения. Но я ничего такого не испытал; все было слишком серьезно. Копье светилось на мягкой подкладке, и его наконечник из обсидиана горел внутренним светом даже в этом неясном и смутном туманном мареве. Я набрал в легкие побольше воздуха, откинул все сомнения и сжал в левой руке древко. На ощупь оно казалось гладким как стекло, отполированное за несчетное количество раз, когда его брали в руки, – и кто знает, в какие руки оно попадало? От этой мысли меня вдруг охватил восторг, как будто я приблизился к пониманию чего-то удивительного. Я собрал все свое мужество и легко, но осторожно поднял копье из футляра.

Оно с легким свистом рассекло воздух, и туман отступил, стал постепенно растворяться и исчез вовсе. Я опустил руку и обнаружил, что стою на крохотном клочке каменистой почвы, на самом краю поистине огромной скалы. Под моими ногами, среди деревьев, все еще бушевала кровавая битва, а сама площадка, где приземлился вертолет, была устлана телами убитых. Подле меня, до странности близко, стояли Элисон и все остальные. К счастью, они были целы и невредимы и смотрели на умирающего капитана.

– Я же говорила, что ты сильнее, – тихо произнесла Элисон.

Но в голосе ее вряд ли ощущалось бы такое облегчение, если бы она всегда была уверена в этом.

Я покачал головой.

– Он чуть не прикончил меня! – задыхаясь, проговорил я. – И прикончил бы, если бы я вовремя не вспомнил про удар снизу!

– Дело не в том, чей меч лучше, – негромко возразила она. – Человек сильнее.

Тут она подняла глаза, и они широко раскрылись от изумления, когда она увидела, что я держу в руках.

Стараясь не задеть деревья, обступившие нас, я поднял копье высоко над головой. Изорванные клочья тумана внезапно слились в одну большую волну, рухнули и растворились в воздухе.

Гора возвышалась над нами. Она казалась теперь еще больше и ужаснее, чем раньше, когда мы смотрели на нее с высоты. Я в первый раз увидел ее так отчетливо, увидел, чем были эти огоньки и эти крутящиеся клубы пара, – и короткий момент триумфа и облегчения остался позади.

Дела обстояли не самым лучшим образом. Перед нами, удобно взгромоздившись на гранитный выступ скалы, сидел старый колдун Ле Стриж.

Огни, которые мы заметили еще с борта дирижабля, оказались кострами, разведенными по всему склону горы, и те из них, что были ближе к нам, можно было разглядеть. Костры горели перед огромными каменными глыбами, расставленными наподобие алтарей, вокруг которых плясали и бесновались тени, силуэты на фоне пламени, некоторые комичные, другие уродливые, многие ошибочно могли быть приняты за человеческие. Они кружились в приступе безумия, крича, кривляясь и извиваясь. Невозможно было разглядеть все, что происходило там, но очевидно было одно: там было нечто и пострашнее детей ночи – страшнее всего того, что мне довелось увидеть в темном туннеле , когда там появился уродливый лоа Дона Педро, страшнее, чем легионы мертвецов Рангды. Мне показалось, что я заметил тени с тонкими паучьими лапами и выступающими ребрами, глубоко посаженными в плечи головами, черные горбатые силуэты, которые тащили свои длинные руки за собой по земле или ползли на четвереньках, и что-то еще более странное, ползучее, копошащееся. Как же выглядит тогда само брокенское чудовище, здешний властелин, если это всего лишь его прислужники? Некоторые из них, казалось, каждое мгновение меняли очертания, а может быть, такое впечатление возникало от пылающих языков пламени.

Происходящее носило явно ритуальный характер; это было ясно, хотя о том, что ритуалы эти означали и в чем была их цель, я не имел ни малейшего понятия, да и не особенно хотел иметь. Неудивительно, что во времена Средневековья подобные обряды воспринимали как пародии на церковную службу, как намеренное богохульство. Так оно и было, но вообще-то они существовали вопреки всяким доводам здравого смысла. Я слышал где-то, что фетишизм и всякого рода магии, доведенные до предела, теряют всякое отношение к какому-либо полу, по крайней мере для посторонних, не посвященных в тайну. То, что я здесь увидел, говорило в пользу таких предположений, только все оказалось еще гаже. Как будто посреди всего этого сумасшествия ритуала была пустота, а его смысл составляло отсутствие всякого смысла; но даже пустота скрывала в себе крошечное ядро извращения, а грех и зло, заключенные в нем, были слишком запутанными, чтобы выставлять их напоказ. Но даже видимая часть ритуала была жестока.

Некоторые человеческие фигуры не танцевали и не скакали вокруг костров; их волочили за собой другие, еле бредущих, с обмякшими конечностями. Тени прыгали вокруг них, гримасничали, кривлялись; внезапно у ближайшего от нас костра что-то кинули в огонь, и он загорелся красновато-зеленым цветом. В этом нездоровом освещении я увидел лица: изможденные, больные и несчастные, с провалившимися челюстями, обессиленными, как их тела, так что на их впалые груди стекали темные нитки слюны. Их ноги и руки кровоточили, кишки волочились за ними по земле, они стонали, хотя из-за расстояния я не мог этого услышать. Они выглядели изможденными, и даже больше, – казалось, что их опустошили или использовали в каких-то целях, подобно углю, наполовину превратившемуся в золу, но не рассыпавшемуся, производящему впечатление ложной прочности, хотя ясно, что очень скоро он не выдержит и рассыплется. У прочих плясунов, человеческих и чудовищных, не было и намека на сострадание к этим измученным существам – они пихали и терзали их, швыряли, как мешки, в своей злости одержимо крича и смеясь. Это было отвратительно, как если бы пробуждались трупы погибших от чумы. Но то, что было над ними, оказалось еще страшнее.

Кружащиеся вихри, порхающие орды носились вокруг вершины, подобно сотканной из воздуха короне. Они двигались так быстро, что их было не рассмотреть, за исключением той «эскадрильи», которая носилась прямо у нас над головами, испуская дикие вопли и удушливый, тошнотворный запах. Я не мог понять, каким образом они умудряются парить так высоко над землей; в их движении не было ничего даже отдаленно напоминавшего полет, и они были похожи на копошащуюся массу угрей, которых несет поток. Или скорее на безвольных жертв ветра, который кидал, и бросал, и бил их друг о друга, не давая упасть. Даже когда ветер сталкивал их друг с другом, они царапали и рвали друг друга, сцепившись, как тонущие в бурном потоке люди, так что они представляли собой бесформенную кровавую массу с синяками и ужасными увечьями, на лицах их зияли пустые глазницы, не хватало то уха, то щеки, оторванных в схватке, и с них клочьями свисали мясо и изодранная одежда. Не только паника гнала их, когда они кидались друг на друга, пытаясь ухватить малейший обрывок впечатления, когда они сцеплялись или совокуплялись – лучшего слова для этого не найти, – но и безумие этого бесконечного движения в кипящем водовороте плоти. Одним из их неутоленных желаний, как это ни отвратительно, был голод; многие раздирали на части еще живую плоть, окружавшую их, и набивали ею свои рты, и я даже заметил, как некоторые из них лакают и сосут кровь своих сородичей и рычат на них, будто гиены. И все это разом – оживший гимн ненависти к человеческой плоти и человеческим чувствам, венчающий гору, подобно живой короне. Я не очень внимательно читал Данте, но вспомнил, что там описывалось нечто вроде этого. И я задумался, через какие вековые тайны прошел этот человек. О Босхе и Брейгеле я подумал несколько позже.

Теперь я понял, что за странные вихри овладели Катикой, вырвав ее из моих рук. Джипу стало плохо. Молл рукой прикрыла глаза. Элисон, крепко зажав кулаком рот, стала серее своей рыцарской формы.