Наконец мы полетели среди холмов на севере Италии, чтобы забрать маленькую группку мужчин и женщин в грубых лохмотьях и потрепанных шляпах, с длинными ножами за поясом, пулеметами Стена и захваченными «шмайсерами» в руках, – партизаны продолжали бороться, несмотря на то что их отряд был уничтожен. Я мог легко представить себе таких людей спускающимися по склону холма в Греции или Франции или пробирающимися по ледяным болотам России. Они выглядели свирепо и одержимо, как те, кто видел слишком многое, слишком много «превентивных мер» и «неизбежных расправ» в беспомощных деревнях, и в итоге был вынужден отвечать не менее жестоко.

И все они – и обреченные на смерть венгры, и французские кавалеристы – все, чьи жизни могли внезапно вспыхнуть и исчезнуть, подобно мотылькам в огне лампы, были готовы вернуться из кошмара Брокена, к кошмарам, созданным человеком, какими бы безнадежными ни были поставленные перед ними задачи и нереальными цели. Ведь, поступая так, они могли хоть немного улучшить положение вещей или по крайней мере не дать ему ухудшиться. Шансы на успех у них имелись: ведь благодаря им все могло измениться, они могли бы, возможно, спасти жизнь сотни человек, среди которых мог оказаться один способный потом спасти еще миллион. Никого из этих людей не принуждали, никому не отдавали приказаний; это были люди, которым была явлена истина, и в свете ее их жизнь, а если нужно, то и смерть обретала высокий смысл. Многие из них прожили уже очень длинную жизнь, намного длиннее, чем жизнь обычных людей. Но вместо того чтобы жадно хвататься за оставшееся, они рисковали ею, чтобы помочь другим, чувствуя, что таким образом в некотором смысле лишь возвращают долг. Ни Грааль, ни его последователи не разбрасывались жизнью бездумно, но, если приходилось, они вполне могли в интересах других поставить на кон свою собственную жизнь.

Я задумался над этим, задумался, смогу ли я когда-нибудь мыслить таким же образом. Я уже видел близкое к бессмертию состояние, которое становилось возможным на Спирали, и от этого мороз пробегал по коже. Возраст приносил с собой перемены; и эти перемены, какими бы положительными они ни были, означали, что ты уже больше не совсем человек. Они расширяли твою природу, сосредоточивали твои возможности, повышали твои способности, выделяя то, что являлось самым важным в твоем внутреннем мире. Иногда это было хорошо, как в случае с Джипом и Молл; но гораздо чаще это влекло за собой уродство. Это могло привести к самообожествлению или к иным непостижимо отвратительным вещам. Что-то в этом роде случилось с Катикой, хотя ей каким-то чудом удалось вырваться, отпрянуть от края пропасти, но та всегда оставалась рядом, в нескольких шагах впереди, пока наконец не призвала ее к себе опять. Вечная жизнь за такую цену меня не особо прельщала. Лучше довольствоваться обычной жизнью и разумно распоряжаться ею; она может оказаться вполне сносной. Как, например, моя, с точки зрения большинства людей, – так почему же, черт возьми, я пожелал большего? Почему меня неудержимо тянуло на Спираль все эти годы, хотя я всегда вел себя с ней как дилетант, играл с ней, никогда по-настоящему не погружаясь в ее пучины? Может быть, потому, что я действительно хотел чего-то еще – чего-то такого, например, как сила, и вера, и целеустремленность, которая была в этих людях?

– …Пятнадцать, шестнадцать! – считала Элисон. – Все, достаточно! Бери курс на север, Джип, не будем останавливаться в Сталинграде.

– Слава тебе, Господи! – воскликнул Джип, который во время Второй мировой войны принимал участие в проводке конвоев по Северному морю. – Отморозить себе там задницы, если их прежде не успеют продырявить фрицы…

Элисон покачала головой:

– Мы бы искали как раз среди немцев. Оберштурмбаннфюрера Эвальда Хольцингера, во-первых, и кое кого еще.

– Обер… – Джип на мгновение потерял дар речи. – Да это же эсэсовское звание! Во что вы, ребята, черт возьми, играете?

– В очень жесткую игру, – отозвалась морщинистая женщина-партизанка средних лет. – Я надеялась, что Эвальда отправят к нам в Италию, вместе мы могли бы предотвратить большую резню. Но в Сталинграде еще сложнее.

– Видишь ли, – проговорила Элисон мягко, – иногда необходимо, чтобы хорошие люди выступали на стороне зла, чтобы повлиять на него или по крайней мере сделать его меньшим злом. Даже СС в свое время было не совсем безнадежно.

Мы с Джипом обменялись довольно красноречивыми взглядами.

Я пошел за партизанами, и мы поднялись на главную галерею, которая огибала центральную часть корабля и представляла собой ажурные металлические платформы, они так и задрожали от напора двигателей, когда мы повернули на север, снова попав в тени Все были там – рыцарь и оруженосец, мещанин и крестьянин, сбившиеся в кучу в спертой атмосфере, где царил запах крови, пота и лошадиного навоза. Рассевшись по скамьям, они тихонько шутили на тему, какие запахи каждый из них принес с собой и в какую историческую эпоху было больше вшей. (Победила Византия благодаря своим бюрократам.) Они произвели на меня огромное впечатление, эти свирепые и убежденные борцы, силе которых позавидовали бы морские пехотинцы и самураи, хотя от них вовсе не веяло агрессивностью воинственной касты. Наоборот, в них ощущалось даже некое изящество, когда они говорили, обмениваясь новостями о друзьях, успокаивали беснующихся в обтянутых проволочной сеткой стойлах лошадей, поспешно перекусывали тем, что мы им приносили, или пытались задремать, насколько это было возможно здесь. Некоторые обращались ко мне с вопросами о том, что приключилось с копьем. Вспомнив об Элисон, я предложил устроить брифинг. Они рассудительно закивали, и я позвал ее, свесившись с трапа:

– Элисон, на минутку! И если можно, попроси кого-нибудь, чтобы распаковали эту карту!

Я несколько удивился, что Элисон не поднялась к нам. Вместо этого она закрыла панель управления, сменила Джипа у штурвала и наклонилась к переговорной трубе:

– Внимание всем! Через две минуты состоится брифинг по вопросу случившегося с копьем и о том, что мы по этому поводу собираемся предпринять! – Она посмотрела на меня, усмехнулась и добавила: – Из первых рук, верно?

Я обвел взглядом все эти напряженные, ждущие от меня чего-то лица и нервно сглотнул, желая куда-нибудь исчезнуть, перенестись далеко-далеко отсюда. Это были рыцари Санграаля, его ревностные последователи; а я играл объектом их веры и преданности. Мне предстояло побегать, и довольно быстро, – разумеется, в переносном смысле, но, может быть, и в буквальном.

Но, с другой стороны, я всю жизнь устраивал презентации, и здесь было почти то же самое: загнать бычка в клетку. К тому же здесь была Молл, она сидела рядом и пронзала меня насквозь взглядом своих недоверчивых зеленых глаз. Рыцари большую часть времени сидели молча, лишь иногда подкидывая мне вопрос-другой. Лишь рассказывая о своем участии в краже, я получил несколько странных взглядов, но больше такого не случалось. Но когда я рассказал им о капитане и вертолете, по их рядам пробежал рычащий гул, звук совершенно ужасающий. Почти все, как мне показалось, знали Драговика, и если бы он услышал это, я думаю, он бежал бы на край земли или сразу перерезал бы себе горло. Так, наверное, воют небесные псы, и я был рад, что они выли не из-за меня. Наконец все стихло, и они задали мне еще несколько вопросов, покивали головами и потерли пальцами подбородки, а Гаштейн еще раз попытался выпросить сигаретку.

– Они приняли тебя как командира, – прошептала Молл мне на ухо. – Не сомневайся. Это хорошо.

– Но с трудом верится!

Да, они приняли меня – не покорно, не почтительно, но с уверенностью, которой я даже отдаленно не заслуживал.

– Я хочу сказать – такие люди!

– О да, свирепые и беспощадные. Но знаешь… – ее глаза засверкали в темноте, – я ведь такая же! И я следую за тобой, мастер Стефан. И штурман такой же. Да и ты сам тоже жесток и скор на расправу и горд, как ястреб, когда гнев овладевает твоим разумом. Если ты сможешь поглубже заглянуть в себя, тебе найдется мало повелителей. Кроме одного, я думаю.