Впрочем, надолго освободиться не удается. На середине лестницы мне загораживает дорогу Еремей Лоскутов и, как подушкой, упираясь в меня выпуклым тугим животом, сообщает, что эти… сам знаешь кто… готовят очередную идеологическую провокацию. Намереваются снять его, Еремея, доклад с пленарного заседания.

– Русской истории, понимаешь, боятся… Опять собираются ее по-своему перекроить… Доколе? – вопрошает Еремей сквозь мучительную одышку. – Доколе, понимаешь, мы, русские люди, будем это терпеть?..

Еремея так просто не обойдешь. Объемистая фигура его загораживает чуть ли не весь пролет. Дышит он с астматическим присвистом, и сквозь присвист этот, точно из гейзера, выхлестывают раскаленные брызги слов.

Настроение у меня слегка меркнет. Война в нашем институте вспыхнула около десяти лет назад и с тех пор, то изредка затухая, то вновь разгораясь, не прекращается ни на день. Нынешнее ее обострение связано с тем, что появился заказ Министерства образования на новый школьный учебник по русской истории. Кто его будет писать? Какой материал туда будет включен? И, конечно, в каких мировоззренческих координатах он будет представлен? Немедленно была объявлена мобилизация – сшиблись войска, пошли в наступление бронированные танковые колонны. Как и во всякой войне, здесь есть свои жертвы: уже зафиксированы два инфаркта – по одному на каждой из противостоящих сторон, уволилась Маргарита Купцова – ей завернули на доработку кандидатскую диссертацию, ушел, разругавшись вдрызг, со скандалом, Павлик Дикой, а Иннокентия Владиславовича, на которого вдруг обрушился Черемет, увезли прямо с заседания кафедры с гипертоническим кризом. Лозунги, начертанные на знаменах, предельно просты. Не позволим очернять нашу историю, провозгласил на первом же совещании Еремей Лоскутов. Хватит отвратительного либерального негатива, России нужна надежда, нужен яркий патриотический позитив!.. А Юра Штымарь на это ему ответил, что патриотический глянец, густая псевдоправославная трескотня никакого отношения к истории не имеют. Кой черт наводить на прошлое макияж: пусть оно будет у нас таким, какое есть!.. В общем, война идет не на жизнь, а на смерть. Рвутся снаряды, скрежещут пулеметные очереди. Причем каждая из сторон абсолютно уверена в своей правоте. Отсюда и немыслимое ожесточение схваток: ведь не за себя они сражаются, а за правду. Правда же, как известно, требует жертв. И вот пылают фанатизмом глаза, колотится сердце, чадит воспаленный мозг: огненное дыхание правды выжигает из людей все человеческое. Идут несгибаемые бойцы, оставляющие за собой сушь мертвой земли. Либероты и патриалы, как их называет Борис Гароницкий. Кстати, сам он в этой войне участия не принимает: порхает по заграницам, появляется в институте два раза в год.

Неизвестно, откуда будет нанесен следующий удар. И потому ничего удивительного, что Петр Андреевич, когда я захожу к нему в кабинет, смотрит на меня так, будто я сейчас вырву из кобуры революционный маузер и без лишних слов всажу ему пулю меж глаз. Однако, услышав, что мне требуется всего-навсего направление от нашего института в Осовецкий архив, облегченно вздыхает и даже вытирает платком влажный от волнения лоб.

– Ну, это мы сделаем… Разумеется… О чем речь…

По-моему, он слегка переигрывает. Если уж война и пошла кому-то на пользу, то прежде всего – ему. Петр Андреевич директорствует у нас уже одиннадцать лет, и когда он пришел (замечу – в катастрофический для института период), то всем казалось, что это фигура сугубо временная: на год, от силы на два, потом в руководящее кресло сядет другой человек. И вот, пожалуйста – свеж, как майский цветок!.. Чем-то он напоминает мне незабвенного Леонида Ильича: тоже после снятия Н. С. Хрущева казалось, что немного посидит и уйдет. Не может же Леня Брежнев править страной. А ведь властвовал, трудно поверить, аж восемнадцать лет. Не каждый монарх столько на троне сидит. Годы «зрелого социализма», которые потом назовут «эпохой застоя»… Метод выживания у него был гениально прост. Каждый день, приезжая в Кремль, Леонид Ильич первым делом брался за телефон и звонил в область или в республику кому-нибудь из первых секретарей: Иван Иванович? Как дела? А мы тут, значит, решили с тобой посоветоваться… После Сталина, которого еще не успели забыть, после скрипучих беспрекословных распоряжений, сеявших смерть, это производило ошеломляющее впечатление. Таким образом давал им понять: делайте, что хотите, живите, как удельные князья в Древней Руси, ешьте, пейте, царствуйте в своей вотчине, только не трогайте лично меня! Собственно, это тот же сталинский метод подбора кадров. Только Леонид Ильич не стал рассаживать на ключевые посты своих людей – он сделал своими людьми тех, кто занимал ключевые посты. Наш Петр Андреевич придерживается аналогичной политики: делайте, что хотите, рубитесь насмерть, проворачивайте друг друга на фарш, но пусть кровавые битвы не захлестывают директорский кабинет. И надо сказать, всех это устраивает. Ведь непонятно, что будет, если Петр Андреевич наш вдруг проявит реальную власть. На чьей он окажется стороне?

– Спасибо, – вежливо говорю я.

Направление мне оформляет Лариса. Она загорела, выглядит изумительно, о чем я тут же с радостью ей сообщаю. Лариса пожимает плечами и объясняет, что только вчера вернулась с Петром Андреевичем из Астаны. А там было такое расписание самолетов, что оказался целый свободный день. Гуляла по городу, сидела в кафе. Моря и пляжей в столице Великого Казахстана, к сожалению, нет, но город чудесный – солнце прожаривает насквозь.

– Тебе очень идет…

Лариса сдержанно улыбается. В действительности она ждет от меня совсем других слов. Однако я этих слов ей не говорю, и потому она суховато напоминает, что мною до сих пор не сданы тезисы к конференции.

– Или ты не собираешься выступать?

Я клянусь, что сдам… обязательно сдам… через пару дней… буквально… вот-вот…

Я только что не трепещу.

Однако Лариса упорно смотрит в экран.

– Ну почему вы всегда тянете до последней минуты? А я потом должна буду ночами сидеть…

Я немедленно преисполняюсь вины. Это чувство неизменно охватывает меня, стоит поговорить с Ларисой хотя бы тридцать секунд. И ведь, казалось бы, ничего ей не обещал, клятв не давал, никаких обязательств не брал – все вроде бы было ко взаимному удовольствию. Расстались тоже без каких-либо осложнений. И тем не менее каждый раз у меня клейко стягиваются мускулы на лице. Точно я выдавал себя за другого, более возвышенного человека, а потом оказалось, что ничуть на него не похож. Наверное, это метафизическая вина. Мужчина всегда виноват, и обусловлено это просто начальной природой вещей. Посмотрел в ту сторону – уже виноват, ничем, никогда, ни за что вину эту не искупить. В мире вообще слишком много вины: это комплекс христианской цивилизации, основанной на первородном грехе. Как ни крути, а рай мы из-за этого потеряли. И потому непрерывно чувствуем онтологический дискомфорт. Дети у нас виноваты перед родителями, родители – перед детьми, мужчины – перед женщинами, женщины (гораздо реже) – перед мужчинами, каждый человек – перед самим собой, поскольку он не такой, каким бы должен был быть. И еще есть чувство вины пред чем-то, что выше тебя, пред чем – неизвестно, бог это или кто, но иногда прошибает так, что слезная горечь действительно стягивает лицо.

Хорошо, что в эту минуту начинается дождь. Тучи скапливались над городом уже последние два часа. И вот они, наконец, скопились, сомкнулись в темную массу, вспороли ее острые выступы крыш – хлынуло, заурчало, зарокотало, – порыв ветра взметнул бумаги в приемной. Лариса бросается закрывать окно. Я пользуюсь этой паузой и тихонько выскальзываю в коридор. Щеки у меня немного горят, сердце слабенько ноет, как тающий по весне сколок льда. Я, правда, надеюсь, что это скоро пройдет, а пока стою, пережидая, под навесом при входе и терпеливо смотрю, как разбрызгиваются по асфальту всплески водного серебра.

Еще больше меркнет у меня настроение на вокзале. Уже в прошлом году, когда я летал на конференцию в Таганрог, меня шокировала процедура досмотра в аэропорту. Тогда заставили снять куртку, пиджак, ботинки, вытащить из джинсов ремень, пришлось шлепать по залу в пленчатых больничных бахилах, которые немедленно порвались. Теперь досмотр введен, оказывается, и здесь. Перед платформой, вдоль которой вытянулся знаменитый «Сапсан», возведен уродливый пластиковый павильон с магнитной рамкой внутри – там у всех пассажиров просвечивают багаж.