– А если они все-таки есть?

– Кто «они»?

– Эти сущности, – говорит Ирэна.

Она медленно закрывает и открывает глаза. Зеленый свет их так ярок, что я чуть было не сверзаюсь с тахты.

– Ты что, веришь в инфернальную механику бытия?

Ирэна снова пожимает плечами.

– Я просто спрашиваю: а что если эти сущности все-таки есть?

Честное слово, я в эту минуту готов взорваться. У меня просто не остается в запасе приличных слов. Вот так всегда – объясняешь, объясняешь, приводишь убедительные аргументы, разжевываешь до жиденькой каши, сам наконец поймешь, а потом она что-то спросит, и вдруг – бац! – видишь, что все объяснения, все аргументы просвистели мимо, как пули, пущенные в молоко.

Что с этим делать?

Женщины логических аргументов не воспринимают. Женщины воспринимают только эмоции, расцвеченные тонами ненависти или любви. Все остальное для них – пузырение дождя на воде.

В общем, я могу только вздохнуть.

Тем более что Ирэна меня уже и не слушает. Она чуть-чуть прогибается, будто кошка, потягивается, облизывает губы быстрым остреньким язычком.

Глаза у нее так и горят.

В голосе чувствуется накал еще не остывшего термояда:

– Не понимаю, о чем мы спорим, – шепчет она.

Дискуссия тем не менее продолжается до самого вечера. И завершается, что естественно, еще одним пароксизмом любви. Однако если вывести эмоциональные игры за скобки, то соглашаемся мы на том, что результаты, которые нами получены, все же весьма и весьма скромны. В итоге мы установили лишь один-единственный факт: в начале огненного июля тысяча девятьсот восемнадцатого года товарищ Троцкий, председатель Реввоенсовета Республики, наркомвоенмор, зачем-то побывал в провинциальном городе Осовце и там, возможно – повторяю, только возможно, – совершил некий таинственный иудейский обряд. Штрих, разумеется, сам по себе любопытный – он подтверждает мнение многих авторов, высказывавшееся уже не раз, что, несмотря на весь свой демонстративный интернационализм, Лев Давидович в глубине души все же оставался евреем, – но все-таки слишком мелкий, чтобы это могло кого-нибудь заинтересовать. Мало ли было странностей в катаклизме гражданской войны, во время землетрясения, переворачивающего громадные напластования бытия? Ни о каком «явлении дьявола» здесь даже заикаться нельзя – поднимут на смех, будут с показным сожалением говорить, что у меня шарики за ролики заскочили. Тем более что весомой аргументации у нас пока нет. А ведь весь масштабный концепт Старковского опирается только на этот момент – выдерни из него мистический компонент, и он тут же рассыпется. Останется лишь горстка недостоверных легенд, сплетен, слухов, которые ничем нельзя подтвердить. Что за обряд был в Осовце совершен? Какая религиозная секта или община его провела? Какая при этом ставилась цель? И главное – какие реальные следствия были у этого ритуального действа?

До Ирэны сомнительность наших выводов в конце концов тоже доходит, поскольку она, поворочавшись на тахте и уютно уткнувшись мне носом в плечо, сонным голосом вопрошает, а можно ли вообще рассматривать копию дневника, которую я раздобыл в Осовце, как достоверное историческое свидетельство? Все же копия – это копия, и, конечно, сразу же возникает вопрос – а где же оригинал? Быть может, это дурацкая мистификация? Помнишь, ты мне рассказывал, невнятно бормочет она, как Макферсон издал песни легендарного кельтского сказителя Оссиана, все только ахнули, какой внезапно открылся талант, а потом оказалось, что Макферсон их сам же и написал? Или как Мериме тоже, не покидая Франции, издал песни славян, якобы собранные им на Балканах? Пушкин Александр Сергеевич, наше все, обрадовался как ребенок, перевел их на русский язык?

– Ну да… – нехотя откликаюсь я. – Оригинала «Слова о полку Игореве» у нас тоже нет. Есть только копия, якобы сделанная с него Мусиным-Пушкиным… «Растекаясь мыслью по древу»… До сих пор никто не может вразумительно объяснить, что значат эти слова.

– Ну так как?..

У меня нет ответа на этот вопрос. Я еще полон чудодейственным воздухом Осовца, его солнцем, его пыльно-искристой жарой, тишиной архива, пересвистыванием загадочных птиц за окном, разговорами с Юлией, звоном пробужденного колокольчика. От этого меня охватывает томление, какое, наверное, бывает у моряков, когда в сумерках, на чужом берегу открывается перед ними озаренный волшебным сиянием город: причудливые арки, дворцы, фонтаны, взметывающие плески праздничного хрусталя. Кажется – это то, чего хотелось всю жизнь. Здесь исполнится все, что ранее представало лишь в облачении грез. Но корабль идет дальше, у него свой маршрут, город тает, поглощает его пустынная океанская тьма. И понятно, что это уже навсегда. Если даже удастся когда-нибудь вернуться сюда, то уже ничего не увидишь, ничего не найдешь, на этот берег уже никогда не ступить…

В общем, я одеваюсь и перехожу в помещение офиса. Тут шелестят компьютеры, поставленные на спящий режим, белеют на обоих столах страницы нерассортированных распечаток, торчат хвостами закладки из стопок подготовленных для чтения книг.

Солнце еще не зашло, и во дворе, вдоль аккуратно пригнанных плиток, начищенной медью простерлась его тусклая краснота.

Бесшумно подходит Ирэна и приникает ко мне со спины.

– Так что? – вторично спрашивает она.

Ответа у меня по-прежнему нет. Я только чувствую, что там, в забытом давнем июле, в провинциальном городе, затерянном среди лесов и болот, в дремучих зарослях времени что-то произошло. И пусть у нас нет заслуживающих доверия документов, пусть свидетельства, всплывающие, кстати, сами собой, можно отнести к разряду тех же слухов, сплетен, легенд, пусть истек после этого уже целый век, но что-то все же произошло – чутье историка мне подсказывает, что эхо тех странных событий звучит и сейчас. Оно шумит в мозгу будто кровь, нагнетаемая болезнью, накатывается волна за волной, неся в себе неразборчивые голоса. Поздно возвращаться назад – надо плыть дальше, надо грести на звезды, проглядывающие сквозь рваные облака.

Правда, Ирэне я этого не успеваю сказать.

Из темной щели между забором и кирпичным задником гаража выходит в пространство двора здоровенный черный котище, неторопливо усаживается на плитки, поднимает голову к нам, и в глазах его, как в отражателях на дороге, вспыхивает зелено-желтый, ядовитый фосфорический блеск.

Я невольно делаю шаг от окна.

Вот еще одно косвенное свидетельство, эхом дотянувшееся до нас.

– Задерни штору, – нервно просит Ирэна.

Задергивай не задергивай, а никуда от этого не уйти.

Звякают на карнизах кольца, смыкается матерчатыми краями плотная ткань. Щелкает выключатель, загорается в помещении свет. Мы оказываемся как бы в башне, отгороженной от внешнего мира. Только эта башня – мираж. Призрачны ее стены, и ни от чего не могут они защитить.

Дьявол – это порождение христианства. В иудаизме дьявола нет. «Сатана» здесь является именем нарицательным, и относится это имя почти исключительно к людям, человеческим существам, обозначая всех тех, кто «препятствует и мешает». В качестве самостоятельного персонажа Сатана появляется лишь в книге пророка Захарии, где выступает обвинителем на небесном суде. Он подвергает сомнению праведность Иова и предлагает богу его испытать. Правда, в книге самого Иова сказано, что Сатана может предводительствовать народами, обрушивать на землю огонь, ввергать человека в отчаяние, насылать болезни и т. д. и т. п. Однако и здесь Сатана, несомненно, является ангелом, одним из слуг божьих, не имеет свободы воли и не может действовать без божьего соизволения.

Появление дьявола было вызвано политическими причинами. Когда в четвертом веке нашей эры, после воцарения Константина Великого, в Римской империи начался тотальный христианский террор – разрушение языческих храмов, насильственное крещение и убийство язычников – возникла необходимость в мировоззренческой дискредитации оппонентов. Боги Древней Греции и Древнего Рима, а также боги множества «диких» племен превратились в демонов и злых духов, предводительствуемых Сатаной, – борьба против них получила идеологическое обоснование. Было объявлено грехом и безумием любое обращение к ним. «Отречение от Сатаны» вошло как в православный, так и в католический чин крещения.