Пожалуй, лишь две черты придают Троцкому политическое своеобразие. Прежде всего – близость с Парвусом, который, несомненно, повлиял на него. Александр Парвус в это время – известный социал-демократ, имеющий связи как в социалистических, так и в правительственных кругах, весьма неординарная личность, к голосу которой прислушиваются и с той, и с другой стороны. У него Троцкий и почерпывает идею о перманентной революции, распространяющейся на весь мир – идею, которую Парвус в свою очередь позаимствовал из работ Маркса и Энгельса.

Потом будет много споров о приоритете. Одни исследователи будут отдавать его Парвусу, дискредитированному, впрочем, в скором времени до того, что даже упоминание этой фамилии превращается в дурной тон, другие – Троцкому, подчеркивая, что интеллектуальную арматуру данной теории создал именно он, третьи же, как, например, Ленин, вообще отодвинут вопрос об авторстве на задний план, заимствуя из обширнейшей наработки то, что им требуется в данный момент. Скорее всего, дело выглядит следующим образом: Маркс и Энгельс высказали догадку, Парвус превратил ее в идею, а Троцкий – в мощный революционный концепт. Во всяком случае, у Троцкого теперь появился собственный вклад в теорию социализма, без чего невозможен был настоящий политический авторитет.

Теории перманентной революции Троцкий будет верен всю жизнь. Именно она вознесет его к самым вершинам славы, придав силу действиям во время революции и гражданской войны. И именно она, вкупе, конечно, с иными факторами, впоследствии приведет его к катастрофическому поражению.

А вторая черта, также имевшая стратегические последствия для будущего, заключалась в его остром, зачастую враждебном противостоянии с Лениным. И дело тут было, разумеется, не в теоретических разногласиях, которые чисто формально служили причиной ожесточенных полемических битв, – обоих сжигало бешеное честолюбие, характерное, впрочем, и для других социал-демократических вождей. Даже Плеханов, выглядевший в сравнении со многими российскими революционерами как настоящий интеллигент, согласно легенде (впрочем, довольно сомнительной) в ответ на заявление одного из своих соратников о том, что Троцкий – гений, раздраженно ответил: «Я ему этого никогда не прощу». А что касается Ленина, то на вопрос, что же мешает его объединению с Троцким, он прямо ответил: «А вы не знаете? Амбиции, амбиции и амбиции». Снисходительное «батенька» он тогда еще, видимо, не добавлял. Согласно многим свидетельствам, Лев Троцкий психологически не мог быть вторым, занимая по отношению к кому-либо подчиненное положение, – он мог быть только первым, единственным, стоять выше всех. Ленин же, к тому времени уже создавший собственную политическую организацию и надеявшийся в ближайшее время единолично возглавить ее, тоже отнюдь не склонен был потесниться, чтобы освободить место для молодой и, как он считал, скороспелой революционной «звезды».

Вообще неспособность российских демократических лидеров договариваться между собой, их гипертрофированное тщеславие, стремление во что бы то ни стало, оттеснив конкурентов, выйти на первый план, являлось и является до сих пор действенным фактором исторического процесса. Оно сыграло трагическую роль не только в эпоху свержения в России монархии, но и во времена перестройки СССР, когда именно амбиции лидеров помешали создать в стране единый демократический фронт.

Обе стороны обмениваются мощными орудийными залпами. Троцкий называет Ленина «пародией на Робеспьера», «генералиссимусом, чья армия тает на глазах», утверждает, впрочем не без оснований, что марксизм для Ленина – это «половая тряпка, когда нужно демонстрировать свое величие, складной аршин, когда нужно предъявить свою партийную совесть». «Все здание ленинизма, – восклицает он, – в настоящее время построено на лжи и фальсификации и несет в себе ядовитое начало собственного разложения».

Ленин публикует в ответ известное замечание «О краске стыда у Иудушки Троцкого». Возмущаясь лицемерием своего политического оппонента, он констатирует (впрочем, тоже не без оснований): «И сей Иудушка бьет себя в грудь и кричит о своей партийности, уверяя, что он отнюдь перед впередовцами и ликвидаторами не пресмыкается. Такова краска стыда у Иудушки Троцкого». Он также пишет об идейном сумбуре Троцкого, о его фатальной амбициозности, об очевидной его беспринципности, выражающейся в непрерывных «тушинских перелетах» из одной революционной группы в другую.

Позже эту полемику использует Сталин – показав таким образом изначальную и яростную враждебность троцкизма и ленинизма.

В общем, союза двух страстных революционеров не получается.

После раскола, произошедшего на II съезде РСДРП, они оказываются по разные стороны баррикад.

Троцкий так и остается меньшевиком.

В партию Ленина он вступает лишь в июле 1917 года, когда понимает, что большевики – это единственная сила, способная взять власть в стране.

Около одиннадцати часов я наконец уезжаю домой. Правда, перед этим мне приходится выдержать примерно девятибалльный шторм, который устраивает Ирэна. Мы с ней традиционно спотыкаемся на данном месте. Ирэна никак не хочет смириться с тем, что я не остаюсь ночевать у нее. Древний женский инстинкт: мужчина должен находиться в пределах видимости. Лучше всего – на расстоянии вытянутой руки. Иначе можно его потерять. Никакие аргументы не помогают. Я тысячу раз терпеливо и убедительно ей объяснял, что утренние часы для меня самые ценные: голова хрустальная, мир только-только вылупился на свет, все сияет, мысли, легкие, прозрачные, удивительные, порхают как бабочки. А если просыпаюсь не у себя – все, день разбит, пока доедешь, переоденешься, пока то да се… К тому же не могу я заснуть, когда ко мне прижимаются, дышат в ухо.

– Я ночью вообще не дышу!.. – яростно отвечает Ирэна.

– Но иногда все же вздыхаешь…

– Это у тебя гормоны плещут в башке!..

Нет, бесполезно, «ястребы не отпускают добычу». И кроме того, в Ирэне бурлит задетое самолюбие: как это так – она не может удержать мужчину рядом с собой. Это – вызов, смятение, бессилие женского колдовства.

Мы расстаемся крайне недовольные друг другом, и те двадцать минут, которые я провожу в маршрутке, плывущей сквозь белесую ночь, уходят большей частью на то, чтобы немного прийти в себя. Физически не переношу ссор. Ирэна после каждого катаклизма свеженькая, будто из душа. Бурные эмоциональные препирательства только прибавляют ей сил. Кстати, и Нинель была точно такая же. Вот почему ссориться с женщинами нельзя. Я же выползаю из гендерных битв, точно из мясорубки: весь размолотый, изможденный, бескостный, утративший желание жить. Мир вокруг подернут расплывчатой пеленой. Я весь дрожу, мысли вспыхивают и чадят, как искры в угарном костре.

Дома я тоже не сразу обретаю покой. Во-первых, свернув в подворотню, я тут же наступаю на что-то живое. Оно дико мявкает и рвется у меня из-под ног. Я так же безумно мявкаю и шарахаюсь в противоположную сторону. Грохочет мусорный бак, локоть прошибает огнем. Боже мой, кошек у нас развелось – человеку уже некуда и ступить!..

А во-вторых, у своей парадной, где лампочка в решетчатом колпаке едва-едва рассеивает темноту, я вижу довольно плотную группу людей, обозначенную по кругу багровыми отсветами сигарет.

Этого еще не хватало!

Надеюсь, что Мафусаила среди них нет.

К сожалению, надежды мои оказываются напрасными. Мафусаил, он же Мусик, немедленно выступает вперед и распахивает руки, как будто хочет меня обнять.

Хуже всего, что он действительно рад.

– О!.. Как раз вовремя!.. Мы тебя ждем!..

– Мусик, – беспомощно бормочу я. – Честное слово… Весь день работал… На ногах не стою…

Мафусаила, однако, такие мелочи не смущают. Он берет меня под руку, точно железом приковывая к себе, и как тряпку волочит сквозь почтительно расступающуюся толпу.

Впрочем, какая толпа – пять человек.

– Не пожалеешь… Пошли!.. У нас сегодня – что-то особенного…