— Просто ради интереса. Никаких рекламаций, напротив. Там мои приятели живут. Говорят, прекрасный доктор приезжал.

— Дай посмотреть, — Мамка от журнального столика, за которым они беседовали, вернулась к письменному столу, — у нас все компьютеризировано.

Защелкала по клавиатуре. Семен знал, что в компьютерах она ни бельмеса, машина стоит у нее на столе для солидности, но благодарным зрителем смотрел на представление.

— Опять завис, чертяка!

— У меня тоже часто зависает, — с готовностью отозвался Семен.

— Катя! — во весь голос позвала секретаря Мамка. — Принеси журнал вызовов за прошлые месяцы!

Семен мог сколько угодно внутренне иронизировать по поводу компьютерной грамотности Мамки, но с какой скоростью она перелистывала гроссбух, вела пальцем по странице!

— Вот, нашла. Вася Кладов выезжал.

Мамка и Семен обменялись понимающими взглядами, пожали плечами, покивали сочувственно.

— Хочешь к себе переманить? — спросила Мамка.

— Есть такая идея.

— Забирай. Он меня уже достал. И главное! Сестрички ему подносят! Запретила под угрозой увольнения. Да разве девок удержишь? Они на него только не молятся.

— Где Василий нынче живет?

— Как со второй женой разошелся-разменялся, так и оказался на Нахаловке. Неужели к нему поедешь?

— Скажете! — усмехнулся Шереметьев, мол, не того полета он птица, чтобы лично к заштатным фельдшерам наведываться. — Ради интереса спросил.

— Катя! Принеси адрес Василия Ивановича.

Нахаловка — городская окраина. До войны (Великой Отечественной) здесь был кожевенный завод. Для работников построили двухэтажные бараки, которые со временем, точно бородавками, обросли деревянными сараями для дров, угля и домашнего хлама, самодельными гаражами для мотоциклов. Бараки находились в аварийном состоянии, давно не ремонтировались, сараи и гаражи покосились. Все было черным, облупленным, запущенным и до крайности убогим. Но здесь по-прежнему жили люди, и бараки Нахаловки даже участвовали в городском квартирном размене. Риелторская фирма Татьяны называла их апартаменты скромно — «однокомнатные квартиры гостиничного типа». Квартирки шли по обе стороны длиннющего коридора, имели крошечный туалет и в закутке раковину с краном холодной воды. Кухня была общей, на ней стояли шесть газовых плит по четыре конфорки — конфорка на семью.

Василий Кладов родился и вырос в бараке. Детство его было счастливым и веселым. Гоняли на самокатах по коридору, пацанами дрались барак на барак. Каждый день что-то происходило: то женщины на кухне конфорки не поделят, то мужики подвыпившие схватятся и носятся друг за другом с топорами, то сарай кому-то подожгут, то крысы заведутся, то собака бешеная покусает ребятню — скуки не знали. А на свадьбы в коридоре накрывали большой стол, все выходили со своими стульями и гуляли от души. То же и на поминках, только петь хором начинали не сразу, а когда уже про скорбный повод забудут.

Детство не повторится, и сорокапятилетним вернуться в барак означало для Василия — скатиться на низшую ступень социальной лестницы, чего он вполне заслуживал.

Кладов был известной личностью в профессиональной среде. Врач от Бога — это все признавали. Есть талант писать стихи или водить кистью по полотну, а бывает дар лечить людей. Василий, по специализации кардиолог, слышал человеческое сердце, как слышит гениальный настройщик фортепианные струны. И характер у Васи под стать замечательному лекарю. Он был человеколюбив, кроток и душевен. Первая жена, учительница литературы, говорила о нем: князь Мышкин и Алеша Карамазов в одной упаковке. Трудно представить себе героев Достоевского в современных условиях, они и в тепличном девятнадцатом веке не прижились, погибли. А Вася уходил от действительности старинным русским способом — с помощью пьянства.

Существует два типа алкоголиков — пьющие регулярно и запойные. Василий представлял собой комбинацию двух типов — пил ежедневно и периодически уходил в черные запои. Никакое врачебное мастерство не могло примирить начальство с его беспробудным пьянством. Ведь пациенту не объяснишь, что нетвердо стоящий на ногах доктор на самом деле прекрасный специалист. Если ты лежишь в больнице, ночью случился приступ, а дежурный врач в пьяном забытьи дрыхнет в ординаторской, пробудиться не может, кому это понравится?

Василия выгнали из больницы, потом из поликлиники, взяли фельдшером на «скорую», но и здесь уже начались проблемы. Следующим пунктом остановки могла стать должность санитара в морге. Хотя всем было понятно, что Василия сгубила водка, ему регулярно подносили. Призовут старые коллеги в больницу проконсультировать сложный случай, отблагодарят бутылкой. Сестрички на «скорой» Кладова обожали, не могли видеть, как он мучается похмельем, наливали…

Один раз в жизни он предпринял попытку радикально избавиться от пагубной страсти. Это было, когда его попросили из больницы, устроился в поликлинику, женился во второй раз. Лечил себя сам, предварительно проштудировав современную наркологию. Продержался полгода. А потом такая тоска навалила, хоть вешайся. Серый мир, серые будни, серые чувства, серая жена. При трезвом взгляде куда-то подевались ее волшебные качества, которые грезились в подпитии. Бороться с серым миром Василий не мог, но знал, как расцветить его красками. Он сорвался и снова запил.

Автомобиль Шереметьева подкатил к бараку. Сразу откуда-то набежали пацанята, окружили диковинную машину. «Учебу в школе уже отменили? — с досадой подумал Семен. — Почему они тут шныряют, вместо того чтобы за партой сидеть? Как бы не нахулиганили. Гвоздем по капоту провести — им за милую душу. Потому что нельзя». Из институтского курса психологии Семен знал, что у мальчишек очень развито стремление напакостить по единственной причине — потому что нельзя. Но сам он никогда не рисовал фашистскую свастику на стене подъезда, не разбивал камнями чужих окон, не швырял с балкона на головы прохожих пакетов в водой, не тырил чужой почты… И его старший сын психическими атавизмами не страдает, и младший не будет. Потому что они — высшая раса!

— Жди меня здесь! — велел он водителю и направился к подъезду.

По скрипучей лестнице поднялся на второй этаж, судя по нумерации квартир, Кладов живет в конце длинного коридора. Навстречу Семену попадались женщины в байковых халатах с кастрюлями и чайниками в руках, с тазиками постиранного белья. «Каждому свое», — подумал Семен, имея в виду: если Кладов, который мог бы озолотиться, предпочитает жить в этом занюханном общежитии, то, значит, он этого и заслуживает.

Семен постучал в предпоследнюю дверь. Через минуту она открылась. На пороге стоял Кладов, еще трезвый. Из высокого белокурого красавца за двадцать лет пьянства Кладов превратился в сутулого, блеклого типа с помятым морщинистым лицом. Только глаза необыкновенного сине-голубого пронзительного цвета не затронуло время. «Зеркало души, отмытое водкой, — мысленно усмехнулся Шереметьев, который, как и большинство людей, не мог не попасть под гипноз этих удивительно добрых глаз. — Поневоле такому нальешь, как на церковь пожертвуешь».

— Здравствуйте, Василий Иванович! Я Шереметьев, помните? Мы одно время вместе в областной больнице работали, я — во второй терапии…

— Доброе утро! Прекрасно помню. Степан…

— Семен Алексеевич. Извините, что нежданно-негаданно, но у меня к вам серьезный разговор.

— Проходите, — пригласил Василий и посторонился.

Поймать момент, когда он трезв, а трезв он бывал короткий период утром, и отвезти на консультацию — было обычным делом. И Василий решил, что Шереметьев тоже повезет его сейчас к какому-нибудь важному больному с не поддающейся лечению аритмией. Раньше Шереметьев не обращался, значит — пациент действительно большая шишка. И через час-полтора Вася получит гонорар — бутылку коньяка. Очень кстати, потому что денег нет даже на пиво.