Петухи голосили со всех концов города. Разбуженные звонари ударили в колокола. Медный гул ширился и рос, и Филип невольно прижал к себе девушку, опасаясь, что вся эта кутерьма разбудит ее и счастье кончится, а на смену ему придут слезы и раскаяние. Ясно и так – вскоре пути их разойдутся. Уорвик просватает Анну за ровню, и тогда немало лиц будут желать удостовериться в пятнах крови на ее брачной простыне. И когда все откроется, она будет опозорена, наказана и проклята! Как же должна она будет возненавидеть его, Майсгрейва, свою слабость и эту южную ночь!

Он с осторожностью высвободил занемевшую руку и бесшумно встал.

Анна даже не пошевелилась. Торопливо одевшись, Филип вышел из комнаты. В зале было еще пусто, лишь хозяин с хозяйкой хлопотали у очага. На огне булькали какие-то горшки, и хозяйка помешивала деревянной ложкой в одном из них.

– Ранняя же вы пташка, сударь, – приветствовал его хозяин. – После вчерашнего веселья все спят как убитые.

Затягивая ремни, Филип спустился по лестнице.

– Велите седлать. Завтрак подайте в комнату.

Он вышел на улицу. Утро выдалось прекрасным. Небо сияло, и колокольный звон, казалось, несся из самой его глубины. Горожане распахивали окна, потягиваясь и зевая, выбирались на улицу. Слышалось мычание коров, щелканье пастушеского бича. Где-то истошно ревел осел.

Когда Филип вернулся, хозяйка с завтраком уже поднималась наверх. Спохватившись, он догнал ее и отнял поднос.

– Прошу простить, сударыня. С этим я справлюсь сам.

На подносе дымилась плошка с бульоном, горкой лежали крутые яйца, салат и стоял кувшинчик с сидром. Осторожно приоткрыв дверь, рыцарь вошел в комнату.

Анна сидела на кровати, потягиваясь, как котенок. Филип замер. Она показалась ему чудом. Гладкая кожа цвета сливок, маленькая грудь, нежная и белая, словно чаша, вылепленная гончаром, линии тела казались гладкими, как фарфор, длинные ноги соблазнительны. Поднос задрожал у Филипа у руках. Анна глядела на Филипа с улыбкой. Где же слезы и упреки? Она была прекрасна и чиста в своей любви, и лишь легкие тени у глаз и припухшие губы напоминали о безумной, нескончаемой ночи.

Филип поставил поднос на ларь у окна, подошел к Анне и укутал ее одеялом. Девушка положила руки ему на плечи.

– Фил, ты меня любишь?

Он смотрел на нее. Господь всемогущий, до чего же она беспечна! Неужели она не понимает, что над ними обоими тяготеет страшный грех? В то же время чувство облегчения и радости переполняло его.

– Я хочу пить, – промолвила Анна.

Он подал ей сидр и, пока она пила, обхватив кувшин, сказал:

– Того, что произошло между нами, не должно было случиться…

Анна, оторвавшись от кувшина, зажала ему ладошкой рот.

– Святой отец всегда начинает утро с проповеди?

Он замолчал. Анна сердито взглянула на него, но, заметив его растерянность, улыбнулась. Филип готов был расплакаться, и этого чувства в себе он не понимал.

– Скажите, сэр Майсгрейв, зачем это вам понадобилось истязать себя и меня? Разве не сама судьба, послав столько испытаний, сохранила нас друг для друга? Разве наши души не соединились еще до того, как соединились тела?

Филип глядел на нее с восхищением. Он мог бы привести множество доводов рассудка, но не этого он хотел, не к этому стремился. Он коснулся ее руки, а затем притянул ее к себе.

– Я люблю тебя, Анна. Бог видит, как я люблю тебя!

Через несколько часов они наконец спустились вниз, и лица их были полны блаженства. Они сели в дальнем конце стола, с жадностью ели и улыбались друг другу, словно находясь в полном одиночестве.

Потом они отправились куда глаза глядят. Об отъезде и речи не было – Филип велел расседлать заждавшегося Кумира.

Они бродили по залитым горячим солнцем улицам и площадям Бордо. Город гудел, полный криков водоносов, уличных зазывал, точильщиков ножей. Улочки кишели народом, отовсюду неслось позвякиванье бубенцов осликов и вьючных мулов. Из трактиров, попадавшихся на каждом шагу, плыли запахи горелого оливкового масла, специй, жареной рыбы и прокисшего вина. Через белокаменные ограды садов на улицу свешивались цветущие ветви миндаля и сирени. Стройные девушки с золотистой кожей сходились с кувшинами к фонтанам. Вода струилась из пастей каменных львов. Порой та или иная оглядывалась, призывно улыбаясь, и тогда какой-нибудь смуглый кудрявый южанин, как завороженный, отправлялся следом за красоткой, заговаривал с ней, брал из ее рук кувшин. Любовь не казалась запретным плодом в этом городе солнца. Юноши и девушки расхаживали по улицам, взявшись за руки, собирались на каменных ступенях домов, плясали под звуки бубнов и кастаньет. Многочисленные монахи здешних монастырей, казалось, смотрели на это сквозь пальцы, а порой можно было увидеть и молоденького аббата в надушенной шелковой рясе, неспешно прогуливающегося об руку с красавицей в высоком эннане. И если нарядная дама, облокотясь о перила балкона, с улыбкой выслушивала серенаду своего поклонника, бросив в награду к его ногам цветок, или рыцарь в бархатном камзоле и шляпе с длинным пером сажал к себе в седло хорошенькую девицу, никто не усматривал в этом ничего предосудительного. Дух альбигойцев[80] был здесь еще силен, а с ним и свобода нравов, и любовная романтика. Да и ветер Возрождения уже коснулся этого города.

Филип покупал девушке ломтики сушеной дыни, печенье с сыром, рогалики с изюмом, и она с аппетитом жевала, улыбаясь, а он сгорал от желания ее обнять.

Когда зазвонили к обедне, лицо Анны вдруг стало серьезным.

– Я давно не была в церкви. Мне нужно исповедоваться.

У Филипа дрогнуло сердце. Вот оно, пробил час…

Они вошли в церковь Святого Реми, легкую и ажурную, с устремленной ввысь пятигранной колокольней. Ослепительное сияние полудня в церкви сменилось прохладой и полумраком. Плавали тонкие завитки дыма ладана, величественно гудел орган. Анна напряглась, разом сделавшись меньше ростом, и, оставив Филипа, пробралась почти к самому алтарю. Рыцарь видел ее издали. Это пение, эта ангельская музыка, вся эта атмосфера заставят Анну очнуться, опомниться, раскаяться. Он поднял глаза к церковному своду.

«Господи, не забирай ее у меня! Пусть этот волшебный сон не прервется. Смилуйся, Господи, над грешным рабом твоим!»

Он не мог молиться, но и идти к исповеди не хотел. Его грех был слишком дорог ему. Он вышел на улицу и прождал здесь Анну до самого окончания службы. Прихожане выходили один за другим, но Анна все не появлялась. Наконец вышла и она. Лицо ее было серьезно, глаза опущены. Филип шагнул к девушке, но она молча миновала его. Какое-то время он следовал за ней, пока она, вздохнув, не оглянулась. Заметив его, Анна смущенно улыбнулась.

– Священник слишком легко отпустил мне этот грех. По-моему, в здешних краях подобные прегрешения и в грош не ставят. Тогда я мысленно попросила Пречистую послать мне какой-нибудь знак, если я прогневила ее. Я долго ждала, но знака не было. Наоборот, на душе стало совсем легко.

Майсгрейв, скорбно глядя на девушку, проговорил:

– Я думаю, нам следует сейчас же отправиться в путь. Чем скорее мы преодолеем искушение остаться, тем будет лучше для нас обоих. И отныне между нами всегда будет меч.

– Ах значит, меч?

Анна смертельно побледнела от ярости.

– Поздно вы, сэр, спохватились! О моем целомудрии надо было побеспокоиться прежде, чем оно было утрачено!

– Анна, замолчи!

Он никогда не видел ее в подобном бешенстве.

В пылу они перешли на английский, но в Бордо многие еще слишком хорошо помнили эту речь, и прохожие поглядывали на них с любопытством. Филип хотел отвести Анну в сторону, но она вырвала у него руку. Тогда, убедившись, что сейчас все слова бесполезны, он повернулся и направился прочь. Она следовала за ним, неотступно твердя:

– Я никуда не поеду отсюда, клянусь памятью моих предков! И ты останешься тоже. В конце концов, я приказываю тебе! Мы потеряли так много времени, что задержка в Бордо ничего не изменит. Я хочу быть с тобой и только с тобой… Да ты слушаешь ли меня, Филип Майсгрейв?!