За спиной слышу голос Кая. Останавливаюсь и кушаю.

Мой день рожденья начался в воде,

И водяные птицы,

И окрыленные деревья

Над фермами и над головами

Белых пасущихся лошадей

Пронесли мое имя на крыльях,

И я проснулся и встал и вышел в дождливую осень,

Чтобы сквозь ливни дней моих идти [10].

И я снова иду вперед и вверх, не думая ни о пирамидах, ни о красных тряпках, ни о чем бы то ни было, что может заставить меня повернуть обратно. Не заботясь ни о чем, я вспугиваю стайку птиц, которые взмывают в небо. Белое на синем, как цвета Сити-Холла. Как цвета ангелов.

— Они несут в небо твое имя, — говорит Кай, идя следом за мной.

Я оборачиваюсь и вижу, что он стоит среди деревьев со стихотворением в руке.

Птичьи крики растворяются в воздухе, как и сами птицы. В наступившей тишине мы с Каем идем навстречу друг другу, и трудно сказать, кто двинулся первым, Кай или я. Скоро мы встаем совсем близко друг к другу, но не касаясь. Наше дыхание смешивается, но мы не целуемся.

Кай наклоняется ко мне и ловит мой взгляд; он так близко, что я слышу легкое шуршание бумаги в его руке.

Я закрываю глаза, его губы касаются моей щеки. Вспоминаю касание тополиного семечка в ореоле хлопковой ваты в тот день, в поезде. Мягкое, легкое, полное обещаний.

Три подарка сделал мне Кай ко дню рождения: стихотворение, поцелуй и безнадежную, но восхитительную веру в то, что все еще может быть хорошо. Я открываю глаза и дотрагиваюсь до места на щеке, которого коснулись его губы.

— Я ничего не подарила тебе на день рождения, я даже не знаю, когда он.

— Не беспокойся об этом.

— Что мне подарить тебе?

— Дай мне поверить в это. Во все это. И ты поверь. И я верю.

Весь день его поцелуй горит на моей щеке и в моей крови, и я лелею память о нем. Я целовалась и раньше, но то было другое. От этого поцелуя, а не от моего дня рождения и не от Банкета обручения я буду отсчитывать время. Этот поцелуй, эти слова я ощущаю как начало.

Я разрешаю себе воображать наше будущее, наше совместное будущее, которого не может быть. Даже позднее, на работе, я мысленно посылаю ему сообщение о том, что буду хранить нашу тайну. Я буду заботиться о нашей безопасности и никому ничего не скажу и постараюсь работать как можно лучше, чтобы отвлечь от нас внимание официальных лиц.

В эту ночь не моя очередь приклеивать датчики, и я выпускаю свои сны на волю. К моему удивлению, Кай на склоне холма мне не снится. А снится, будто он сидит на ступенях нашего крыльца и смотрит, как ветер срывает листья с нашего клена. Мне снится, как он приглашает меня в частный пищевой зал, и придвигает мой стул поближе к себе, и наклоняется ко мне близко-близко, и даже так называемые свечи колышутся от радости, что мы здесь вместе. Мне снится, как мы с ним выкапываем новые розы в его дворе, и он учит меня, как пользоваться его артефактом. Все, что я вижу во сне, — просто, ясно и обыкновенно.

Поэтому я знаю, что это только сны. Потому что простых, ясных и обыкновенных вещей у нас не будет никогда.

— Как? — спрашиваю я его на следующий день на холме, как только мы углубляемся в лес настолько, что нас никто не может слышать. — Как нам поверить, что все будет хорошо? Чиновница угрожала сослать тебя обратно в Отдаленные провинции, Кай!

Кай молчит, и я чувствую себя так, будто я кричала, когда на самом деле я говорила так тихо, как могла. Когда мы проходим пирамиду, оставленную нами во время последнего восхождения, он вдруг смотрит на меня в упор, и я чувствую себя так, будто он снова поцеловал меня, но на этот раз в губы.

— Ты когда-нибудь слышала о дилемме узников? — спрашивает Кай.

— Конечно! — Он что, дразнит меня? — Это игра, в которую ты играл с Ксандером. Мы все в нее играли.

— Нет, это не игра. Саму игру Общество изменило. Я о теории, на которой основана игра.

О чем он говорит?

— Я не знаю такой теории.

— Если два человека вместе совершают преступление, а потом их ловят, разделяют и поодиночке допрашивают, что происходит?

Я в недоумении:

— Не знаю. Что?

— В этом и заключается дилемма. Первый вариант. Каждый выдает товарища в надежде, что власти сделают ему за это послабление. Своего рода сделка. Второй вариант: каждый признает свою вину и не обвиняет подельника. Но лучший вариант для обоих — вообще ничего не говорить. Тогда у обоих есть шанс спастись.

Мы останавливаемся у группы упавших деревьев.

— Спастись... — как эхо повторяю я. Кай кивает:

— Только этого никогда не случается.

— Почему?

— Потому что один узник почти всегда предает другого. Они говорят все, что знают, чтобы получить поблажку.

Мне кажется, я понимаю, о чем он меня просит. Я уже почти умею читать по его глазам и угадывать его мысли. Может быть, этому способствует знание его истории. В самом деле, теперь я знаю о нем больше. Я протягиваю ему красную полоску. Мы больше не пытаемся удержаться от того, чтобы коснуться друг друга, идти совсем рядом, на мгновение прижаться, перед тем как двинуться дальше.

Кай продолжает:

— Лучший сценарий — это когда никто ничего не говорит.

— И ты думаешь, мы сумеем?

— В безопасности мы не будем никогда, — говорит Кай, коснувшись рукой моего лица. — Я наконец понял это. Но тебе доверяю. Мы будем беречь друг друга так долго, как только сможем.

Это значит, что наши поцелуи должны стать обещаниями, как тот первый нежный поцелуй на моей щеке. Наши губы еще не встречались. Пока. Если мы это сделаем, это будет признано нарушением. Мы предадим Общество. И Ксандера тоже. Мы оба это знаем. Сколько времени мы сможем украсть у них? У самих себя? По его глазам я вижу, что он хочет этого поцелуя не меньше, чем я.

Есть и та часть жизни, где все течет по-старому: ежедневная многочасовая работа — у Кая, сортировка и занятия в школе — у меня. Но, оглядываясь назад, я вижу, что мне запомнились навсегда только те часы, которые мы провели с Каем на склонах холма.

Кроме одного воспоминания о томительном субботнем вечере в кинотеатре, когда Ксандер держал мою руку, а Кай делал вид, что ничего не изменилось. Помню ужасный момент: когда зажгли свет, я вдруг увидела мою чиновницу «с зеленой лужайки», которая оглядывалась по сторонам. Встретив мой взгляд и увидев мою руку в руке Ксандера, она послала мне слабую улыбку и исчезла. После ее ухода я посмотрела на Ксандера, и меня пронзила жалость, такая сильная, что я и теперь ощущаю ее, вспоминая о том вечере. Жалость не к Ксандеру, а сожаление о наших прежних отношениях. Без тайн, без сложностей.

И все-таки. Хотя я чувствую свою вину перед Ксандером, хотя я беспокоюсь о нем, все те дни принадлежат Каю и мне. Узнаванию. Новым письмам.

Иногда Кай спрашивает меня, хорошо ли я помню события моей жизни.

— Помнишь, как Брэм в первый раз пошел в школу? — спрашивает он однажды, пока мы быстро идем сквозь лес, чтобы наверстать время, когда мы, спрятавшись от всех, писали буквы.

— Конечно, — отвечаю я, задохнувшись от спешки и от того, что он держит меня за руку. — Брэм никак не хотел идти. Устроил сцену на остановке аэропоезда. Это все помнят.

Дети идут в начальную школу осенью, после того как им исполняется шесть. В этот день происходит важная церемония, первая в их жизни, в преддверии банкетов, которые у них будут после. В этот торжественный первый день дети приносят из школы маленький торт, чтобы съесть его после ужина, и связку разноцветных воздушных шаров. Трудно сказать, что больше привлекало Брэма, — торт, который мы едим так редко, или шары, которые детям дарят только раз в жизни — в первый день их школьных занятий. В тот же день каждый ребенок получает ридер и скрайб, но Брэма они совершенно не интересовали.